Приёмыши революции

- Да чёрт с вами, разворачиваться так разворачиваться… Чего сами за вожжи не брались, раз умные такие?

Пашка перебрался ближе, приобнял, опрокидывая себе на грудь.

- Ты чего дрожишь, Маруся? Мальца вон перепугала…

- Не знаю. Ворона это проклятая, верно, перепугала и меня, и его… Нервы это всё и глупости. Только правда… нехорошо тут как-то, и сон мне сразу вспомнился, что ту ночь снился…

Ожидала, что рассердится, ну или разворчится хотя бы на эту глупую суеверность. Но не рассердился и ворчать не стал. Не такой он, Пашка, чтоб даже сам усталый, измотанный, света белого уже не видящий, раздражению на кого-то поддавался.

- Ну, это всё и не странно совсем, положим. Как-то оно последние деньки для всех нас нелёгкими были, и для тебя тоже. Вот отъедем подальше от неспокойных этих мест, отряхнёмся, успокоимся - и все страхи у тебя пройдут. Что за родителей вся тревожишься - это понятно… Ты помолись, и полегче станет, а там и некогда тревожиться, на новом месте обустраиваться надо.

- Паш, ты это… серьёзно?

- Что, про молитву-то? Ну… это я тебя в пустых измышлениях укреплять, конечно, не намерен. Однако ж всему своё время. Враз веру оставляют и к правильным убеждениям единицы приходят всё же, а для большинства это путь трудный. Я вот, например, не меньше чем год маялся. Но своим чередом, если уж оно началось, понимание и прозрение, то всё равно произойдёт и завершится. Как и революция наша - она не в один день делалась, а делается и по сей день. Молитва - это ведь что такое? Это не способ другому человеку помочь, ты до него своей молитвой не достанешь, а способ себе самому помочь. Когда объективно и по существу ничем вообще помочь не можешь, а беспомощность она человеку вообще хуже ножа, то и молишься, как бы жалобу свою и надежды свои изливаешь. Тут полезнее на мой взгляд кому другому выговориться, но не можешь - так пусть внутри себя. Тебе сейчас это облегчение какое-то - так молись. Просто помни, что молитва - дело не вредное, однако и пользы не несёт никакой.

- Что ж ты безбожник-то такой, Пашка… Нешто полагаешь, бог тебя обидел чем?

Павел улыбнулся - улыбнулись и глаза его, красные, невыспавшиеся, своим синим светом сейчас неласковое серое небо заменяющие.

- Не, ничем не обидел. У других вот бывало - в вере разочаровывались, когда за мать больную молились, а бог не спас, или отца несправедливо осудили, на каторгу сослали - а бог неправедных судей не покарал, так и прожили до старости в сытости и неге, без всякого для богобоязненного люда урока… У меня ничего такого не было. Просто… я не в бессилии бога уверился, а в силах своих собственных. Понял, что как в мире делается, понял, и почему люди в церковь ходят. И увидел, что пустое это. В своё время и ты увидишь.

19 июля, Москва

- Это скверно, конечно, когда родства своего не знаешь, - покачал головой Ицхак, - ты даже не знаешь, сирота ты полный или подкидыш-отказник? В смысле, живы ли родители?

Алексей запнулся, судорожно вспоминая, до чего в плане проработки легенды договорились вчера с Аполлоном Аристарховичем, но Ицхак не требовал, оказалось, немедленного ответа:

- Потому что если они где-нибудь живы, это б было очень хорошо их разыскать, хоть и большая это, конечно, проблема… Ведь у них могут быть другие дети, и при том здоровые, и они могли бы быть тебе полезны… Нам с Леви в этом плане всё же повезло несказанно.

Они сидели в гостиной - небольшой, уютно обставленной комнате, куда выходили двери комнат Миреле и Лилии Богумиловны. Последняя иногда с улыбкой называла гостиную «младшим кабинетом», потому что всё свободное пространство у стен занимали шкафы с книгами. Что и говорить, все потребные книги в кабинете Аполлона Аристарховича и его спальне не поместились бы, их и так там было столько, что Лилия Богумиловна долго ворчала каждый раз, делая там уборку - перекладывать огромные стопки, стоящие на столах и прямо на полу было трудом в чём-то даже каторжным, но «плюнуть на это» и подмести-помыть ограниченный пятачок свободного пространства между ними, как уговаривал доктор, старушка не соглашалась никогда - уборка так уж уборка, она ничего не привыкла делать наполовину. Кроме книжных шкафов, в гостиной стояли три кресла-близнеца, журнальный столик, ещё один столик с граммофоном, низкий диванчик. Стояло раньше пианино, теперь перемещено в комнату Миреле - когда она играет, в гостиной всё равно прекрасно слышно.

- Я не думаю, что они могли бы мне помочь и тем более что правомочно б было их об этом просить, - нашёлся наконец с ответом Алексей, - потому что как полагаю, достатка они низкого и жизнь их и без того нелёгкая, и я вовсе не сужу их за то, что от меня отказались.

Трудно врать. Ему и прежде, конечно, врать случалось, да разве такой грех не бывал хотя бы раз в жизни каждого мальчишки, однако никогда прежде так многое не зависело от того, насколько хорошо и убедительно он соврёт. И ещё тяжелее было от того, что стыдно было врать Ицхаку, который, как чувствовалось, по крайней мере, Алексею, был с ним всегда честен.

- Это-то понятно, - кивнул тот, - однако и я не про денежную помощь. Аполлон Аристархович нас без всякой платы держит, денег он лучше у богатеев каких-нибудь выпросит, пусть в кои веки за хорошее дело отдадут, а пользу они могли б тебе дать непосредственную, дав свою кровь.

- Кровь? - Алексей так и подпрыгнул в кресле в неописуемом шоке.

Миреле, хоть не видела выражения его лица, рассмеялась - хватало, верно, и интонаций.

- Кажется, Ицхак, записали нас с тобой в упыри… Ой, прости, тебя-то не за что. Видишь ли, Антоша, среди средств помочь больным, собственная кровь которых с нормальными своими обязанностями не справляется, есть такое, как переливание крови. От больного здоровому. Не через рот, нет, в этом пользы нет, а через иглу и трубку, из жилы в жилу. У этого метода и сейчас, кажется, больше противников, чем сторонников, однако ж многим, говорят, он спас жизнь. Не меньше, правда, говорят, и погубил. Тут свой фокус в том, что кровь можно переливать не любому и не любую. Чем-то она различается, и если влить человеку не ту кровь, он умрёт. Я сама в этом мало понимаю, только то, что рассказывает Аполлон Аристархович, хотела б понимать больше… Ты никогда не задумывался, как сложно и таинственно всё, что связано с кровью? Наверное, не задумывался, русские об этом тогда только говорят, когда по какой-либо причине своей кровью гордятся особенно. Мы - другое дело… Вот если подумать - чья кровь течёт в ребёнке, отца или матери? С одной стороны, вроде - матери, ведь он в её теле развивается и через него её кровь течёт… С другой - брата по отцу ведь называют единокровным! Похож бывает ребёнок больше на отца или на мать, или вообще на деда… Кровь и всё, что она в себе несёт, наследуется как-то странно, и Аполлон Аристархович надеется это как-то понять. Пока он только предположил, что для переливания больше всего подходит кровь самых близких родственников, братьев или сестёр, которые были бы при том здоровы, однако и это не всегда так.

Ицхак хмуро потёр ладонями смуглое, серьёзное лицо.

- Вообще-то, это грех большой, то, что мы это делаем. Но я уже, по правде, о многом не знаю, что грех, а что…

- Жить не грех, - изрекла Миреле, - это не праздное потребление крови, когда ты можешь этого не делать, если мы в бою готовы отдать свою кровь за брата, просто пролив её на землю, то отдать её действительно для жизни - и оправданно, и священно.

- Ты, Миреле, не раввин, и…

- Вас обрезать не стали, вы и так исключение. Что, разве сильно жить не рады?

Миреле вышла, отправилась на кухню помочь Лилии Богумиловне в готовке ужина, Ицхак долго ещё сидел, глядя перед собой в одну точку, Алексей смотрел на него и думал, что хоть годами Ицхак несколько его и младше, однако кажется почему-то старше.

- Невесело, конечно, быть исключением… Однако так решили, и оспаривать не стал бы. Леви так это точно жизнь спасло, мне не знаю…