Страница 24 из 193
- Вот мы и прибыли к твоему новому дому, на неизвестно, какое долгое время. Человек, у которого ты будешь жить - Аполлон Аристархович, врач и очень хороший человек. Он знает, кто ты такой, так нужно и целесообразно, но больше никто не должен этого знать, поэтому для всех Аполлон Аристархович будет называть тебя Антоном, и говорить, что ты сирота, привезённый из сиротского приюта в Костроме…
- Почему в Костроме?
- Не нравится Кострома - будет что-нибудь другое, это не очень важно. Всё равно, если кто-то спросит тебя о родном городе и ты ничего не сможешь ответить - это нормально, потому что по болезни не имел возможности по нему гулять. В дальнейшем мы оформим тебе даже документы из этого приюта - если будет надобность, в ближайшее время такой надобности нет, а я надеюсь, дело не затянется слишком надолго…
Аполлон Аристархович имел внешность, с его громким и вычурным именем сочетающуюся весьма странно - это был низенький, толстый румяный человечек с усами такими белыми, словно он мажет их специально сметаной или белой краской, приветливый, добродушный и энергичный в свои 65 лет больше, чем иные молодые люди. Он сообщил, что уже приготовил новому воспитаннику комнату, маленькую, но очень милую и светлую, и немедля взялся препроводить его туда.
Паника, все эти дни подбиравшаяся к нему, вдруг накатила разом и накрыла с головой, как волна в расшалившемся море. Словно его поставили на край обрыва и велели прыгать, или во всяком случае, заставляют шагнуть в неизведанное, когда он совершенно не готов к этому. Хотя он должен был быть готов, он знал, что в конце пути его ожидает некое новое место жительства и незнакомые люди, ведь не мог же он рассчитывать, что господин Никольский везёт его к себе домой и будет обременять себя его проблемами и далее, так что было такое поведение, конечно, недостойным, но ничего поделать он с собой не мог.
- Вы… не проводите меня? - пискнул он и сам устыдился, как глупо это звучало, как жалко он выглядит, не решаясь выпустить руку красноармейца - словно ему самое большее пять лет, и он балованое дитя, которое совершенно неожиданно услышало, что он большой мальчик и должен идти сам.
- Куда, до комнаты? Не бойся, там ни волков, ни вражеских солдат нет, успокойся, ты в надёжных, полностью заслуживающих доверия руках.
Алексей кивнул, украдкой бросив взгляд на старого доктора - как он, возможно, обидел сейчас его своим страхом. Разве так должен реагировать человек, который, если уж верить всему сказанному, был вывезен оттуда, где его жизни угрожала опасность? В то же время, опасность, которой он сам непосредственно не видел, и не осознаётся в полной мере, а вот разлука с близкими - вполне реальна, и он уже чувствовал, как глухо ноет в груди, как хочется сей же момент очнуться и увидеть маму у своей постели, и чтоб всё на месте, всё по-старому, вернее, как угодно во всех остальных смыслах, лишь бы они все были рядом… Верно, в этом дело, этот человек - единственная связь с ними, уйдёт он сейчас, закроется дверь - и эта связь оборвётся, и быть может - эта мысль и вставала подобно чудовищу из ночного кошмара за спиной - он не услышит о них больше никогда, никогда!
- Но мы же… Мы ещё увидимся?
Он готов был просить по крайней мере дать ему адрес, чтоб писать, но конечно, вымолвить такое не решился бы - во-первых, вспомнил про запрет на переписку, во-вторых - что бы это означало? Жаловаться этому человеку на свою тоску по семье, докучать расспросами, когда ж, да нет ли каких вестей? Нет уж, в этом точно не было бы ничего хорошего.
А ведь если подумать о том… Он ведь в самом деле мало об этом думал, больше захваченный страхом разлуки и новой, неведомо где и в каких условиях, жизни, страхом за родителей, тоской и нервозностью, страхом того, что придётся зависеть совершенно от чужих людей, ещё неизвестно, как к нему настроенных, придётся лгать, притворяясь кем-то другим - а он это совершенно не умеет… Но если верить всему, что было рассказано - а если не верили, так зачем они соглашались на это? - то сейчас он должен испытывать счастье, радость от того, что избежал неминуемой смерти, наконец оказался в безопасном месте. Если вспомнить разговоры родителей и сестёр меж собой в ту ночь, то можно в равной мере сказать, что они и верили, и не верили услышанному, и метались между желанием безоглядно поверить, пусть даже проходимцу и разбойнику, но сколько ж может человек жить, никому не доверяя? - и отвергнуть такое жестокое искушение, сберечь то немногое, что у них осталось, единство их маленького семейного мира. А теперь страшнее стократ от мысли - если поверишь и доверишься, как скоро вместо каменного лица врага увидишь лицо человеческое, и подумаешь - если есть волки в овечьей шкуре, то должны быть, верно, и овцы в волчьей? Далеко ли отсюда до предательства себя самого, и всего, что есть несомненного и святого? Надобно бы крепко держаться понятий, что есть свет и что есть мрак, где правая сторона и неправая, но демоны не ходят по земле, и Господь и враг рода человеческого действуют через людей, как отличить их деяния? По плодам. Так ведь тех плодов надобно ещё дождаться. А тем временем думать, крутить в голове - не времени ведь не хватило, времени-то вон сколько было, а желания и готовности узнать больше о том, как живут и как устроены эти люди, что привело их на этот страшный путь… Страшно было проникнуться сочувствием к ним. А ведь они тоже чьи-то сыновья, чьи-то мужья и отцы. Комендант упомянул тогда, что у него трое детей… Ведь они же, наверное, любят своего отца. Хотя что значит - наверное? Как же можно отца не любить? Может быть, и у господина Никольского есть дети. Может быть, вынося его на руках из дома-тюрьмы, он вспоминал о них. И сейчас, наверное, он торопится домой, к своим детям, которых так давно не видел… Со всё той же смутной мыслью, что лучше сожалеть о сделанном, чем о несделанном, Алексей поддался порыву, обхватил слабыми с болезни руками тощую, жёсткую фигуру так крепко, как смог - без слов, всё равно непонятно, что тут говорить, то ли благодарить за спасение, то ли извиняться за доставленное, хоть и не по своему желанию, беспокойство, то ли пожелать удачи… Оттолкнёт - так оттолкнёт, как-то уж он переживёт это. Никольский не оттолкнул, даже неловко провёл ладонью по его волосам. Эта никак не ожиданная ласка словно даже обожгла, и Алексей, не желая показывать бури эмоций, в которых сам не смог бы разобраться в этот момент, поспешил последовать за своим новым опекуном.
Комната и правда была небольшой и очень милой. Два большие окна выходили на тихий зелёный дворик, между ними помещалась кровать, застеленная покрывалом в мягкий незатейливый цветочный узор, справа стоял письменный стол с мягким высоким стулом, левую стену почти всю занимал шкаф - вот и всё.
- Располагайся, - Аполлон Аристархович положил руку ему на плечо, - полагаю, тебе захочется отдохнуть с дороги, путь был долгий, а тряску в поезде не каждое богатырское здоровье выдержит. Если захочешь поспать - вполне пойму… Хотя мне и хотелось бы, чтоб ты присоединился к нам за обедом, познакомился с остальными… Чем скорее ты почувствуешь, что не одинок здесь, тем легче тебе будет справиться с естественным сейчас, но совершенно лишним угнетением духа.
Алексей постоял ещё какое-то время после того, как дверь за стариком закрылась. Теперь это будет его дом? Как быстро он сможет привыкнуть к этому, как быстро возьмёт сердце тоска от затянувшегося снова заточения? Да уже взяла. Как и боль, которую усталость от поездки довела, кажется, до той стадии, что он её почти не замечал, да и не замечать способствовала неизбывная тревога. Новая неволя, только здесь он совсем один, и все связи со всем, что осталось своего, привычного, жизненно необходимого оборваны. Возможно ли выжить с этим, когда кажется, сей же момент можно умереть от тоски и чувства брошенности? Он проковылял к кровати, боль и усталость никак не позволяли оставаться на ногах, а разум не позволял принять это как своё, он неловко прилёг на краешек, сжался в комок, думая, как долго его могут не беспокоить, сможет ли он дать волю слезам. Как там отец и мама, сколько слёз им приходится прятать от охраны, стараясь не давать повода к подозрениям? Он думал об этом ещё в поезде - как они встретили первое утро без него? Как встретили второе? Что они представляют теперь о том, где их сын и что с ним? Господи, пусть представляют хорошее, пошли им прекрасные сны, пусть они улыбаются… А девочки? Где они сейчас, добрались ли уже до тех мест, где им надлежит жить? Сидят сейчас в таких же комнатках, утирая слёзы, которые никак нельзя удержать? Больше он волновался, как ни странно, за старших, за Олю и Таню. Маша и Анечка, с их весёлой неугомонной натурой, верно, легче справятся. А Таня ведь так привязана к матушке, каково ей сейчас… Да и Ольга, она так тяжело всё переживает. Где же они сейчас, как пережить, что не можешь передать им ни капли тепла и поддержки…