Приёмыши революции

- А ну кыш отсюда, жидёнок! - замахнулся Василий, - нигде от вас покою нет…

Парень ретировался, и в ту же минуту ожил Никольский, обратив на Василия далёкий от приветливости взор.

- Вы говорили, что вы состоите в партии?

- Да, состою…

- Дайте ваш партийный билет немедленно!

- Это ещё зачем?

- Дайте сюда, я его уничтожу! Таким, как вы, не место в партии, провозглашающей своим принципом неприятие всякого рода национальной и религиозной нетерпимости! Если быть откровенным до конца, таким, как вы, и на земле не место!

- А ты кто такой, чтоб мне указывать? - возмутился Василий.

- Узнаете когда-нибудь, кто я такой, - тихо и зловеще пообещал Никольский.

Василий, от греха, будто незаметно выскочил прочь. Марфа покачала головой.

- И впрямь, нехорошо как-то… Оно конечно, правда, жиды Христа распяли, да ведь этот-то никого не распинал, да и дитё ведь почти… Хоть и говорят, что дети за грехи отцов в ответе, а всё равно нехорошо… Они ж перед Богом в ответе, а не перед нами…

- Христа распяли, говорите… - Трифон с наждачным звуком поскрёб щетину, - а сам Христос-то, матушка, он кто был?

- Как кто? - даже удивилась старушка, - Спаситель наш!

- Это-то понятно… Но ведь он, получается, тоже жид был. Национальность-то у евреев по матери определяется, а мать у него, как ни крути, из еврейского народа происходила!

Такой простой и очевидный факт произвёл, видимо, в голове старой Марфы прямо-таки революцию сознания. А Трифон ещё припомнил что-то из книжек, которые не то он читал, не то ему рассказывали, кто читал, откуда пошло главное обвинение против евреев - в ростовщичестве, рассказал про лично ему знакомого врача-еврея, который один поднял на ноги человека, который, все думали, умрёт, и что-то ещё прибавил, кажется, из личных умозаключений…

- Гляди-ка, дитё-то - умаялось, бедное, засыпает… Ты б потише, мил человек? Хотя толку, тут всё одно шум ровно в аду на ярмарке…

- Да уж, поспишь тут… Господи, ручонка-то… Кожа просвечивает… Хворал, верно, долго? Сиротка, небось?

И под тихие, вполголоса, рассуждения, чем он, вероятно, болел да как от этого лечат, да как вреден детям городской воздух, да про «у нас бы в деревне на молочке-то быстро б поднялся и окреп» Алексей и задремал, и умудрился проспать до самой Перми…

16 июля, вечер

Стены в гостиной, где остановились Ярвинены, хлипкие, слышимость очень хорошая. Поэтому Татьяна старалась всё больше молчать, чтоб не удивился кто русской речи в финской семье. Но всё время молчать тоже нельзя - не немая ж она, и «брат», Пааво, время от времени подсовывал ей бумажки с фразами-подсказками на финском, написанными русскими буквами, чтоб понятно было, как это читать. Татьяне было очень интересно, как объяснили детям, двенадцатилетнему Рупе и пятилетней Ритве, почему тётя не говорит на родном языке, но спросить она, понятно, не решалась.

- Они думают, что ты забыла родной язык, милая, - шёпотом пояснила Хертта Ярвинен, - потому что долго не была дома.

- Как же можно забыть родной язык?

Хертта вздохнула, её круглое доброе лицо подёрнулось сетью скорбных морщинок.

- Ты не знаешь этого, милая, потому что ты русская. Бывает, что и забывают. С взрослым человеком, конечно, такое редко случится… Но если он живёт обособленно, не в кругу соплеменников - то не он, так его дети или внуки могут не знать ни родного языка, ни родных верований и песен. Большое поглощает малое, и тем быстрее, чем это малое меньше. Когда всюду принят русский язык, превозносится русский порядок… Это не странно, конечно, мы гости в чужой стране, хоть и давние гости - я родилась здесь и мой отец родился… Нам повезло всё же, мы жили в большой финской деревне, говорили на родном языке и справляли свои праздники, иным и в своём доме везёт меньше…

- Что вы… имеете в виду?

- Да что угодно, что бывает с народами прежде свободными, теперь подчинёнными. Поляки, литовцы, да и малые народы здесь… Когда в школах преподавание ведётся на русском, всё делопроизводство ведётся на русском, и в учреждениях запрещено бывает даже говорить на других языках, кроме русского… что тут будешь делать? Лайна жила с русским мужчиной, они не могли пожениться - мы ведь лютеране, она не хотела менять веру, и он не хотел… Нам опять же ещё не так плохо, к лютеранам относятся получше, чем к иудеям или раскольникам. Тем разрешено исповедовать свою веру, но строго запрещено обращать в неё кого-либо. Поэтому, если они желают жениться с русскими, они должны принять православие. Хуже всего евреям - они должны принять какую-либо христианскую религию, если хотят быть кем-либо, кроме торговцев или ростовщиков, если хотят вести свободную жизнь, жить где захотят…

- Кто же ввёл такие чудовищные порядки?

- Ты разве не знаешь, милая? Царь. Теперь, говорят, будет иначе. Большевики объявили о праве наций на самоопределение, потому Пааво и вступил в их партию…

Засыпая, Татьяна долго думала о покойной Лайне, молилась за неё, погибшую так рано и несправедливо. Малые народы могут жить счастливо в своём малом мире, говорил Пертту Ярвинен, её новый отец, это верно - но за пределами этого доброго малого мира их ждёт большой, не всегда добрый. Лайне не повезло, конечно, не в том, что мужчина её был русским, а в том, что был он подлец. Натворив сколько-то не очень похвальных дел, он сбежал, бросив Лайну, да ещё и бросив на неё подозрение в своих деяниях. А в камере ей встретилась ненавидящая иностранцев и иноверцев, а на самом деле просто невежественная, злобная женщина, ищущая только повода выместить на ком-то свою ярость…

Блики неясного света лежали на стенах, на казённой, пахнущей чистотой и безликостью постели, тонкие веточки осторожно скребли в окна, как маленькие пальчики призраков чьих-то несбывшихся надежд и несостоявшихся жизней. Всю свою жизнь Татьяна не представляла себя никем иным, кроме как царской дочерью, русской и православной. Конечно, когда-нибудь ей предстояло выйти замуж, и, вероятно, за принца или герцога из страны с иной верой… Но момент этот был не то чтоб очень далёк, но неопределён. Была ведь всё же старшая Ольга… И были и варианты найти мужа здесь, в России, среди князей крови, которые не были бы ей достаточно близкими родственниками… По правде говоря, Татьяна надеялась вовсе не выйти замуж, всё же для династических браков у её отца достаточно было и дочерей, и племянниц. А если уж совсем честно, то было страшно. Она ведь уже знала, что у её тётки тоже были больные дети.

Но вот теперь ей предстоит быть финкой-лютеранкой, вот теперь ни с нею, ни на ней нет ничего из прежней, настоящей её жизни, даже нательный крестик пришлось оставить для фальшивой Татьяны - ничто не должно заставить злоумышленников усомниться, ничто не должно навести их на след. Как знать, может быть, однажды ей покажется, что это только в каком-то странном сне она видела себя царской дочерью? может быть, она уверует, что она - Лайна Ярвинен, в недолгом, но страшном заточении повредившаяся умом и возомнившая себя цесаревной Татьяной Николаевной? Интересно, приходило ли, или придёт ещё, такое же в голову её сёстрам?

Одна из веточек вдруг стукнула очень громко, и Татьяна рывком села в постели с гулко колотящимся сердцем. Кажется, явственно послышались ей выстрелы в ночи, и охватила внезапная смертная тоска, предчувствие неизбывной беды…

========== 17 июля. Анастасия продолжает путь ==========

- Ну, вот здесь, милая фройлейн, мы с вами прощаемся, - Карл Филиппович поднялся и снял с полки чемодан, который они не сдавали в багаж - всё же сойти совсем без багажа юной девушке будет странно и подозрительно.

- Как? А вы… Я думала… - Анастасия в большей мере не знала, шокирована она или расстроена, она успела очень привязаться к Карлу Филипповичу и его сестре и уже представляла некоторое время жизни с ними рядом - исключая неприятный момент в том, чтоб считаться его женой или невестой, она уже пришла к заключению, что её время необходимости скрываться под чужой личиной пройдёт определённо совсем не плохо.