Приёмыши революции

- Но… разве же вы… разве вам к лицу, я хочу сказать, такой спутник? не будет ли это выглядеть странно?

- Ничуть, - глаза Никольского смеялись, - как раз, от меня вполне ожидают чего-либо подобного. И если в дороге встретится кто-то знакомый - в хорошем смысле знакомый на сей раз - то просто подумает, что я подобрал где-нибудь бездомного сироту, и, не имея возможности устроить его судьбу на месте, везу его с собой… Но лучше бы, конечно, никто не встретился, не нужно дополнительных усложнений.

- Как ни странно, но всё же теперь мне не столь страшно… Я было подумал, что поеду с какими-нибудь нищими. Нет, я не хочу ничего плохого сказать… Но ведь я совершенно не знаю, как следует вести себя нищему, и очень боялся бы наделать глупостей, да и мне было бы очень неловко оказаться среди совершенно незнакомых людей…

И в самом деле, насколько спокойнее ему стало, когда он понял, что ехать предстоит со знакомым лицом. Да не просто знакомым, а с тем человеком, кто более всего в курсе всей авантюры, и сможет подсказать, сможет ответить на вопросы… Хотя конечно, называть в полном смысле спокойным такое соседство нельзя. Но в то же время, это, как ни крути, шанс больше узнать об этой таинственной и пугающей фигуре. Очень странное лицо у этого человека - вероятно, резкие, заострённые черты, выдающие в нём нерусскую кровь, придают такое хищное выражение, но так же, если притерпеться, обнаруживают необъяснимое обаяние. Кто же из девочек обозвал его упырём? Нехорошо так говорить о человеке, конечно, нехорошо, даже если человек этот тебе враждебен, всё равно он создание божье, а не порождение мрака…

- Скажите, ежели не секрет… Как вас зовут на самом деле?

- Зачем тебе это? - рассмеялся Никольский почти добродушно, - в дороге лучше меня называть как привык… А ещё лучше и вообще имён избегать. Позже узнаешь всё…

Рядом с ними заняли свои места ещё два пассажира, потом и ещё один, и разговор пришлось отложить до лучших времён.

16 июля, день

- Всё запомнила? Ничего не попутаешь?

- Запомнила. Не попутаю.

- Ну, с богом тогда, - Кошелев встал и отворил дверь камеры, выпуская Татьяну в полутёмный узкий коридор. Глаза, к счастью, успели привыкнуть к полумраку, царившему и в камере, и шла она за комиссаром уверенно, не спотыкаясь.

- Эй, стрелять ведут? - окликнули из-за ближайшего зарешеченного окошка.

- Напротив, на волю отпускать, - как-то даже злорадно ответствовал Кошелев. Голова, разочарованно хрюкнув, скрылась.

- Доброжелательная тут у вас публика, - пробормотала Татьяна.

- Да, без приятного общества не скучаем. Так вот, там, по счастью, только родители будут, насилу я их убедил всей толпой не тащиться, так бы точно растерялась, кому первому на шею кидаться… Мне-то всё равно, но кто и удивиться может, если ты матерью тётку обзовешь или что-то подобное. На лицо они, прости господи, не сильно все различаются… Остальному они тебя сами обучат, дня два в городе пробудете, не больше, покуда решим, куда вас, да билеты купим…

- Вы - нам?

- В долгу, своего рода. Наш же грех, что не доглядели… Хотя как тут доглядишь, эту Дуньку по-доброму ни с кем сажать нельзя… Третий месяц уже тут торчит, за королеву себя считает…

- Третий месяц? - ахнула Татьяна, - так вроде… Это ж место для временного содержания, до суда?

- А по-твоему, суд так скоро деется? Скоро только неправый суд деется. То есть, совсем неправый. Я, например, до суда полгода сидел, и так и не досидел - революция… И тут не проще - пока подельников её ловили, пока хату их вторую искали, чуть не сгинули тут в болотах… А последний месяц и не до того было, почитай, вся ЧК только царской семьёй и этим заговором занималась… Ну, пришли.

Зря были все опасения и предосторожности - первую минуту Татьяна проморгаться не могла от показавшегося ей ослепительным света, не то что там к кому-то подойти - наугад шарахнулась, споткнулась о стул… Так что первой к ней бросилась её теперь новая мать. Татьяна лица не увидела, только почувствовала, как обдало запахом хлеба, душистого мыла да особым, истинно материнским теплом. Женщина что-то говорила, Татьяна, разумеется, не понимала ни слова, но повторяла в ответ принесённые Кошелевым на бумажке, старательно выученные ею слова незнакомого, смешного и очень нежного языка.

Кошелев зря на себя наговаривает, не настолько и забросили они свои остальные обязанности из-за узников Дома Особого Назначения. Неделю просидела Лайна Ярвинен под арестом, и этой недели хватило, чтобы понять, что она невиновна в том, в чём её подозревают - при том, что дело было чрезвычайно запутанное. И отпустили бы её… Но угораздило посадить её с Евдокией Москалюк, прозванной в узких специфических кругах Дунькой-Кувалдой да теперь ещё Дунькой-Мешочницей, бабой, помимо того, что честной жизнью жила разве только младенцем в колыбели, скандальной, неуживчивой и на руку горячей. Первой эмоцией Кошелева после того, как схватился за голову, было эту Дуньку хорошенько отметелить, и не считал бы он это за избиение женщин - где женщина и где та Дунька, которая габаритами его превышала вдвое и ударом кулака, по собственному хвастовству, убивала поросёнка, да и к такому обращению была привычна - в детстве отец всякий раз колотил, если наворованного на рынке приносила мало. Но - не при московском госте же, заколебавшем, честно говоря, своей принципиальностью. Удивительно ли, в общем, что хрупкая финка первой же крупной ссоры с суровой русской бабой не пережила?

- Но… я же финского не знаю… - бормотала Татьяна, пока Кошелев оперативно вводил её в курс предстоящей роли.

- Ничего, семья в России давно живёт, ещё до её рождения, русский хорошо знают. Между собой-то понятно, по-фински говорят… Ну так старайтесь первое время при посторонних приватных бесед не вести, а там, поди, что-то да выучишь… Жить захочешь - выучишь. А то, может, переселим вас куда-нибудь вон к ненцам, им один хрен, по-русски вы говорите или по-фински… Всё одно, обратно нельзя - там, во-первых, белые сейчас, во-вторых - там Лайна Ярвинен восемнадцать лет с самого рождения прожила, её там любая собака по памяти нарисует…

- Вот, им теперь и переезжать из-за меня…

- Ничего, переживут… Брат, кстати, партийный с прошлого года, и сам по себе парень неглупый, в местном обкоме себе какую-нибудь работу найдёт, благо, мы рекомендации дадим, в общем, в накладе не останутся…

Если только так. Больше Татьяна не представляла, какими посулами можно убедить нормальную семью не только смириться с потерей дочери - тут, положим, кричи не кричи, все под богом ходим, а ещё и с тем, что даже тело им не отдадут, а вместо этого велят называть дочерью чужую им девушку…

Она гадала, знают ли они всю правду, кто она такая, и пришла к заключению, что не знают, почитают её за девушку, может быть, происхождения высокого, но не настолько, и прониклись к ней состраданием как к несчастной, которая тоже сидела в тюрьме по несправедливому обвинению, как и их дочь, и к тому же лишилась всех родных. Теперь только восемь человек знали о том, что настоящая Лайна Ярвинен мертва - её семья, мать, отец, брат и жена брата (двоим их детям правду не сказали - они были ещё очень малы, когда Лайна уехала из родного городка и плохо помнили тётю) и трое организовавших подмену - Никольский, Кошелев и его подчинённый, который и обнаружил убийство. Ну, Татьяна и собственно убийца, но та имени зашибленной ею девушки, по счастью, не запомнила…

Проехали ещё какую-то станцию - названия Алексей не расслышал. Никольский сидел молча, полуприкрыв глаза, но кажется, не дремал. Вниманием соседей в последние полчаса в основном владел сидевший с краю мужичок, представившийся Василием и располагавший к себе как словоохотливостью - он рассказал множество историй, обильно приправляя их шутками и прибаутками и при том ни разу не повторяясь, так и комичной внешностью - смешным, как показалось Алексею, идеально круглым носом - словно нос этот скатали из теста и прилепили мужику отдельно, спохватившись, так сказать, в последний момент, а то как же человеку без носа быть, и растрёпанной жидкой бородой, отдельные прядки которой торчали в разные стороны под самыми вольными углами. Наверное, так должен выглядеть какой-нибудь домовой, лесовичок или тому подобная сказочная довольно безобидная, хоть и проказливая нежить. Некоторую конкуренцию ему составляли Трифон - его ровесник, обладатель роскошно кустистых седых бровей - при куда более скудной растительности на голове, и высоких, но самого колена огромных сапог, и Марфа, сухонькая старушка в цветастом платочке и ватнике - видимо, она находилась в том возрасте, когда мёрзнут в любую жару. Трифон в юности едва не стал солдатом - по собственному признанию, просолдатствовал недолго и бесславно, умудрившись на учениях повредить ногу так, что дальнейшая военная карьера была для него невозможна, но любовь и родство с солдатской братией сохранил на всю жизнь, умел вывести на душевный разговор практически любого встреченного солдата, каков и был источник большинства его историй. Речи Марфы были поскромнее и в основном касались её собственной жизни, родного села, родственников, соседей и домашней скотины. Остальные двое - средних лет господин, кажется, инженер, и помоложе, судя по длине бороды - лицо духовное, были большей частью слушателями. Лицо духовное сошло на очередной станции, его место тут же попытался занять долговязый паренёк с увесистым чемоданом.