Приёмыши революции

- Куда?

- Куда, куда… с семьёй знакомиться, знамо дело! Теперь вот я увольнительные свои на тебя трачу. Одна радость - больше не таскать ваши писемки туда-сюда…

Мария не сразу обрела дар речи, руки не слушались, повязывая на голову грубый, траченный местами молью платок.

- Так это… был ты? Ты носил наши письма?

- А то кто ж, мож, думаешь, сам Яков Михалыч?

А ведь да… ведь он же тогда со стороны ватерклозета как раз и шёл…

- А я… я думала…

- Что я к тебе пристаю-то? Да нужна ты мне больно. У меня своя девчонка есть, работница и партийная, не то что ты. Правда, теперь-то и ты вроде как рабочая… Всё, айда, пока совсем-то не рассвело.

Под утро явственно схолоднуло, и кажется, сегодня обещается дождь. Мария едва поспевала за длинноногим Мельниковым, стараясь не упустить ни слова из его инструктажа - она уже слышала, что ей предстоит войти в какую-то большую бедную семью, вместо их задавленной позавчера автомобилем дочери, но на этом почти и всё.

- Значит так, зовут тебя Катькой. Катька Трифонова, девятнадцати лет от роду, день рождения - ноября семнадцатое. Вот на этой фабрике, кстати, работала, но это уже не важно - сейчас фабрика стоит, и всё одно вас вывозить не завтра, так послезавтра… Сирота. Отца Прохором звали, погиб три года назад, на заводе несчастный случай, мать ещё раньше померла - лет пять назад, тиф или что, точно не знаю… Живёшь, значит, с бабкой и дедом. Ну и остальными. Два брата - пятнадцати и двенадцати лет, и две сестры - десяти и семи… Ну, ещё сын у тебя, годовалый, зовут Егорием, как деда…

- Сын?!

- Ну уж извини.

- А чего я с мужем не живу, или он в нашу семью ушёл?

- Какой ещё муж? Не было его у тебя никогда, будто не знаешь, как это бывает… Не, ну теперь-то, понятно, будет, Пашку даже чужой малец в нагрузку не смущает, вот что любовь с мужиками делает…

- Чего?!

- А что? Это великой княжне без всяких там позволений и согласований замуж выходить нельзя, тем более за какого-то солдата безродного, а такой же безродной рабочей-то можно… Но мне до этого всего что - меня Пашка в свидетели, опять же, не позовёт, Ваньку позовёт, как пить дать…

Низенькая лачужка, по самые окна ушедшая в землю, ничем в ряду соседних не выделялась. Из подворотни, сипло гавкая, вылетела хромая собака, после матюга Мельникова трусливо нырнула обратно и спряталась в кособокой будке, ей из соседних дворов истерично поддакнули товарки, где-то заквохтали встревоженные куры. Мария, вслед за сопровождающим, пробиралась по двору, переступая кирпичи, собачьи кучи и какой-то мусор и уворачиваясь от развешанного на верёвке белья, слегка колыхаемого ветром.

Дверь заперта-то была, но от богатырского солдатского рывка крючок безропотно слетел. В сенях пахло чем-то кислым, пол прогибался. В доме - комната была одна, она же и кухня, и столовая, и спальня, спальные места отгорожены наполовину задёрнутой занавеской - не спали, по крайней мере, спали не все. Куда-то собирался с утра пораньше старший мальчишка, сейчас сидел вместе со старухой за столом, заканчивая нехитрый завтрак.

- Явилась, - раздался со стороны спальных мест скрипучий голос, - где шлялась? Дитё-то за тебя кто кормить будет, я?

Мария догадалась, что старик сослепу принял её за свою настоящую внучку. Так что, разве им не сообщили, что их Катя погибла? Или, может быть, сообщили, но не всем? Или, может быть, как бывает это со старыми больными людьми, он не всё уже помнит?

- Житуха, в общем, получается не на зависть, - проговорил из-за спины Мельников, - ну да это временно. Сегодня тебе никуда не надо, осваивайся тут. А я пошёл, ещё увидимся, может. Вот документы твои.

Мария присела за стол, к чадящей керосинке, и дрожащей рукой развернула их, всматриваясь. Трифонова Екатерина Прохоровна…

- Ты это… не бойся, - шепнул мальчишка, старший из теперь её братьев, - будешь как своя… Катьку не вернуть, что ж тут сделаешь… Я её труп видел… Деду говорить не стали, он хоть и ворчливый, и костылём ударить может, а Катьку любил страшно… Может, и не поймёт, он слепой почти… Я пойду сейчас, вечером познакомимся ещё…

В своей люльке завозился ребёнок, Мария подошла к нему - ну да, мокрый, да и, наверное, кушать хочет… Вернулась, покачивая его, к столу, где бабка трясущейся рукой уже наливала из щербатого кувшина водянистое, сильно разбавленное молоко.

- У тебя, дочка, свои-то дети были? - спросила шёпотом, - не было, поди, молодая ещё… Хотя и Катька была молодая…

«Не знают, кто я такая… Ну, и хорошо…»

- Нет, бабуль, не было. Но всегда хотелось.

При неверном, тусклом свете вгляделась в детское личико - глазки чёрные, умненькие, рот упрямый… «Всенепременно себе оставлю, - мелькнула дерзкая мысль, - даже когда и кончится всё это дело с притворством… Красавец, Егорушка, мой сынок теперь…»

Вздремнуть Алексею в эту ночь так и не пришлось, и это было, в общем-то, собственное его решение. Собеседником солдат Черняк был интересным, говорил много и приятно, и мальчик сам не заметил, как в окне забрезжили первые проблески рассвета. Увы только, о предстоящем Черняк мог рассказать мало, потому как, с его слов, сам не знал. Ни с кем Алексею предстоит наутро отправиться в путь, ни - куда. Одежду для переодевания - довольно ветхую и грязную - Алексею выдали ещё в доме, сейчас же Черняк принёс с улицы горсть земли и несильно, но тщательно измазал ею волосы, шею и руки мальчика.

- Больно ты всё же чистенький, - с улыбкой проговорил он, растрёпывая его волосы, - слишком юродствовать, конечно, тоже не след, но роли и имени своему надобно соответствовать.

- А какое у меня имя? - улыбнулся и Алексей, маскарад необыкновенно забавлял его. Бывало, в домашних спектаклях, какие ему только не приходилось одевать костюмы, и бывало, что родители не слишком на него ругались, когда, возясь с сёстрами в саду, он потом бегал грязный остаток дня, покуда его не отлавливали для принятия ванны, но никогда до сих пор он не получал от взрослого специального указания испачкаться. Да и разве не забавно вышло - вчера Яков Михайлович его, получается, почём зря мыл, а сегодня вот его сообщнику приходится устранять этот эффект…

- А какая разница-то… Ванька, Петька… В дороге никто всю биографию и родословие до седьмого колена, чай, спрашивать не будет, ну а потом-то всё выдадут, выучишь…

Значит, играть ему предстоит какого-то побродяжку - эта мысль и повеселила, и напугала. Как следует вести себя побродяжке, как говорить - он не знал. Вероятно, такое поведение должно отличаться от поведения его товарищей по детским играм из семей прислуги, быть более грубым или, может, нелюдимым, и это, наверное, будет трудно… И ещё более интересно, кого же назначат в провожатые-попечители такому вот побродяжке. Может быть, цыган?

Чего Алексей никак не мог ожидать - что повезёт его с собою сам Никольский. Но именно он встретил его на вокзале, приняв из рук Черняка, внёс в вагон - документов на входе не спросили, вероятно, он показал их ранее. Багажа с собой у него, по-видимому, не было, тем более не было его у Алексея, и они просто расположились у окна, и пользуясь возможностью, пока рядом не было никого постороннего, Алексей быстро спросил шёпотом:

- Как, получается, что это вы самолично меня повезёте?

- Получается, что так.

Алексей молчал какое-то время, украдкой разглядывая своего спутника и размышляя, как же возможно быть таким отталкивающим и таким притягательным одновременно, а ведь это замечено и сёстрами в их многочисленных разговорах о его персоне. Своей резкостью, язвительностью он сразу, конечно, настраивает против себя - особенно отца и матушку, тут нечего и говорить, в то же время странная сила, чувствующаяся в нём, невольно завораживает и заставляет слушать, как бы ни было неприятно то, что он говорит. Может, и в самом деле сила это колдовская, нечистая, как предположила то ли Ольга, то ли Маша, а может, и обе они по очереди? Ещё более странным было понимать сейчас, что странный, враждебный человек заботится о нём. Да, положим, не искренне, не от какой-то душевной теплоты и сострадательности, но ведь настолько сильно, что не доверил его сопровождение никому другому. А ведь попросту нести его на руках - должно быть очень тяжело… Алексей чувствовал при этом напряжение в его руках, во всём теле, и от этого тоже было очень не по себе. Да, как не вспомнить при этом тоже «древесные» прозвища, выданные девочками… Руки солдата Черняка показались Алексею каменными. Что такое было б для ожившей каменной статуи нести даже взрослого мужчину? Тьфу, да и только. А напряжение в руках Никольского напомнило ему упругость древесных ветвей. В то же время, дерево очень сильное, даже много сильней, чем камень. При всей хрупкости, какая свойственна всякой живой материи, дерево способно пробить любую твердь своей неумолимой волей к жизни. Он видел как-то, как упершаяся в процессе роста ветка пустила глубокие трещины в казавшейся нерушимой каменной кладке, это зрелище поразило его…