Страница 186 из 193
Квартировалась она у 60-летней одинокой Ульяны Павловны, преувеличенно любезной, угодливой женщины. Муж Ульяны Павловны свёл счёты с жизнью, проворовавшись, ещё до революции, по уплате всех долгов за него существовала семья большей частью на жалованье сына. Он, этот сын, погиб, воюя на стороне белых, этот факт Ульяна Павловна тщательно скрывала, хотя никому это особо интересно не было - погиб он ещё в начале 18го и никаких значительных личных злодейств за ним не значилось, а каждый кусок белогвардейского пушечного мяса удостаивать внимания - много чести. Что красные могут забыть о ней точно так же, как благополучно забыли белые, не подумавшие ни выделить бабке хоть какую-то единовременную помощь, ни даже устроить в её доме тайную явку, ей не приходило в голову. Своей страшной жилицы Ульяна Павловна, естественно, боялась едва ли не до заикания и что только на цыпочках перед ней не ходила, что не мешало ей удерживать где копейку, где рубль из того, что выдавала ей Настя на покупку всего потребного на кухню - боялась когда-нибудь неминуемой расплаты, но ничего с собой поделать не могла, а то, что Насте, которой продовольственно-бытовыми вопросами задаваться было лениво, если не сказать противно, было проще сунуть ей денег и велеть обеспечить что требуется на своё усмотрение, и ни в какой книжечке она тех денег не фиксировала, ей так же было невдомёк. Ещё Ульяна Павловна отчаянно боялась за свою дочку, которую, ослабь она свой материнский надзор, несомненно изнасилует какая-нибудь красная сволота - правда, для самой дочки это могло быть разве что мечтой, бедняжка удалась такой уродиной, что ни один даже самый отчаянный пока не покусился на неё как на женщину, что Ульяна Павловна приписывала, конечно, исключительно своему материнскому героизму, не выпуская свою великовозрастную кровиночку никуда далее, чем покормить курей, а к приходу Настиных гостей пряча в огромный сундук, который для надёжности задвигала под кровать. Такое поведение, когда-то ужасавшее Настю в Айваровых соседях, теперь даже веселило, вот так тоже меняются люди. Что домой она возвращалась непредсказуемо, всякий раз в разное время - тут ничего не поделаешь, такая уж работа, но вот о том, чтоб пригласить с ночевой Кольку или кого-нибудь из подружек, она всякий раз спрашивала разрешения (будто в самом деле и отказ могла получить), каждый раз благодарила за приготовленный ужин или постиранные вещи, а уж когда как-то походя подтвердила, что она и есть та самая Анастасия Романова, так это вообще было любо-дорого посмотреть. Жалко ей только было, конечно, бедную Наташеньку - бабе в её неполные тридцать уже ничего, считай, в жизни не светило, она и умом была простовата, потому как образование имела самое скромное, домашнее, и из людей вообще, кроме семьи, общалась только с немногими соседями. Когда мать отбегала на базар или куда по соседям, а Настя при том была дома, Наташенька выходила греметь чем-нибудь на кухне или поливать цветы, всеми силами набиваясь на разговор - первой-то не заговаривала, конечно, хотя видно, что страсть как хотелось. Настя ей рассказывала что-нибудь из прежней, «царской» ещё жизни, или о деревне и своём путешествии до Москвы. У Наташи круг знаний-то о мире ограничивался духовными книжками да общением с матерью, дальнейшую жизнь она разве что в монастыре представляла, а Настя отвечала с улыбкой, что ближайший монастырь тут, кажется, в Китае - буддистский, и надо бы Наташе идти работать, вон хоть на кирпичный завод или маслобойку, силой-то бог не обидел, а научить всему научат. Да куда там, матушка не пустит, дома что ли не работается - вязать, кружева плести, да и матери по хозяйству помогать, она ж уже немощная… Это, положим, было лукавством, до немощности Ульяне Павловне было далеко, была она женщиной крепкой и при том работящей, невеликое хозяйство - две козы и стайка курей - позволяло существовать сытно самим и иметь, что на базар отнести. Матушка, естественно, всемерно общению дочки с квартиранткой противодействовала, дочке шикая, чтоб не накликала на себя никакую беду, а перед Настей расшаркиваясь, что-де обременять её дитём своим несчастным не хочет. Знала бы Ульяна Павловна, что дочка простодушно пересказывает опасной постоялице всё то, что мать говорит за её спиной.
- Не могу понять, вот вроде бы со всеми соседями матушка о вас только хорошее говорит, нахваливает, отчего же мне с вами общаться запрещает? Верно, думает, что я вам прискучу, и вы потому на неё разгневаетесь? Ну так ведь если прискучу, вы же скажете!
- Нет-нет, Наташа, - внутренне веселилась Настя, - вовсе мне с тобой не скучно. С тобой словно в детство возвращаешься…
- Или потому, что… ну, из-за Николая Иваныча? Нет, она вас не осуждает, вы не подумайте! Очень вас жалеет, что так не повезло вам, женатого полюбить. Так бы славная семья были, пара вы такая хорошая… А если дети, Анастасия Николаевна? Что же тогда?
Настя так и эдак пыталась представить их с Ежовым несчастными влюблёнными, которым жестокая судьба препятствует в законном счастье, обычно богатого воображения почему-то не хватало.
- Ну пока тьфу-тьфу, с той поры ничего. Зимой ещё было дело, подозревала я, ну это до него ещё, но ложная тревога оказалась, вроде и не выкидыш даже. Ну да поди, и тут врача хорошего сыщу. А если и нет - ну и рожу, ну отдам какой-нибудь киргизке на выкармливание. Как-нибудь вырастет… Уж на Кольку точно это вешать не буду, он-то тут при чём?
Смущать Наташу такими откровениями она совершенно не стыдилась.
- Как это? Ведь должен же у ребёночка отец быть!
- Ну а чего? Сама я на него полезла, не насильничал. И чего сразу отец прямо? Воспитание детей нынче - дело общественное, у многих вон вообще родителей нет, ни отцов, ни матерей.
- А может быть… - Наташа замялась и покраснела, - может быть, вы мне его тогда на воспитание дадите? Я его как своего любить буду…
В общем, не раз после таких разговоров Настя порывалась надавить всё же и отправить Наташу учиться или работать, но легко сказать, да сложно сделать - ну, в самом деле, вдруг её дразнить начнут за внешность такую, всё же народ у нас у нас пока не очень сознательный, да и она ещё такая наивная, медлительная, тепличный цветочек на самом деле. Страшно подумать, что ведь и сама такой могла стать, при немного ином раскладе. Да и вообще, так-то за что на них давить - своим трудом живут, не чужим, не эксплуататоры, труд у них в почёте, если б ещё сознательности общественной им побольше…
Наблюдать, как при её неожиданном появлении хозяйка подскакивает и мечется, напоминая одну из собственных куриц - развлечение весьма дешёвое и однообразное, поэтому Настя завела привычку извещать о своём возвращении нарочито громкими шагами, громкими разговорами с бегающими во дворе курочками или забредающим от соседей ягнёнком - чудом как это создание было ещё живо при своём любопытстве и бесстрашии и своей способности протискиваться через щель в неплотно закрытой двери сарайки, давая Ульяне Павловне хоть некоторую фору времени, подготовиться морально и натянуть на лицо заискивающе-радушную улыбку. Убедить не бояться человека, которому бояться нравится, невозможно, ну, так хотя бы немного жизнь облегчить. Ну и, она с радостной вестью сегодня. Целых две недели им тут не топтаться нервно вечерами, поглядывая в окошко, не шептаться, не ходить на цыпочках. Главное ей за это время не сильно отвыкнуть от такого обихода, потом обратно-то привыкать тяжело будет.
- Так всё же едете, значит? - старуха взволнованно затеребила в пальцах платочек, который использовала для протирки стёкол очков, - теперь точно уже, значит? Что ж так вот в последний момент-то, даже и стол-то прощальный как подобает не устроить…
- Ой, да бросьте, было б, чего ради. Я ж вернусь, и оглянуться не успеете!
Ульяна Павловна нервно отёрла двумя пальцами рот и подбородок.
- Да как знать, Анастасия Николавна, как знать… Жизнь-то ваша не такая, как наша, это нас, замшелых да неповоротливых, с места не сдвинешь, а вы летучи, кипучи… Возьмут да направят вас прямо оттуда совсем в какие-то иные места, так вы сюда и не вернётесь…