Приёмыши революции

- Ну, всё возможно, конечно. Но вроде не с чего, ничем таким я не отличилась… Так что не беспокойтесь, Ульяна Павловна, поездка как поездка, никаких мне шумных прощаний не надо, приготовим с вами баранинку эту, вы и научите меня наконец…

- Верно, и Николая Иваныча в гости ждём?

- А как же! - лучезарно улыбнулась Настя, - он-то со мной не едет, а уезжаю утром я, ну вот отсюда на вокзал и проводит.

Старуха облизывала губы, явно какие-то ещё слова с языка просились, да всё страхи не давали. Иногда Насте - всё же сколько уже под одной крышей живут, да и откровения Наташи помогали тут - казалось, что она даже угадывает эти невысказанные мысли, благо они нехитрые. И вдруг её чуть ли не скрутило от странного, страшноватого такого порыва - обнять. Ну уж к чёрту, о таком и говорить нечего, конечно, пугать у неё другие приёмчики. Верно всё, как и тогда с Айваром ещё она сформулировала - прожившие под одной крышей долгое время это семья. Какая уж есть, семьи мало у кого идеальные-то. Вот они - семья. Нелепая, разобщенная, и всё же чем-то внутри себя связанная. Пусть привычкой, непониманием, страхом - этим тоже можно быть связанным, оказывается. Ульяна Павловна для таких рассуждений слишком проста, и незачем ей этим голову нагружать, пусть уж её картина мира на её совести будет. С одной стороны ей, верно, облегчение колоссальное, полмесяца такую квартирантку не видеть, а то и навсегда от неё отделаться. С другой - воспринимала она такое соседство и как своеобразную защиту, как теперь без неё? И даже смешные эти переживания о несчастной её женской доле - что-то ж в них и правдивое есть. Верно, считая их нелюдями, хочет для них счастья человеческого, может, людьми тогда станут. Да проще перечесть по пальцам, для кого она не упырь теперь… В честь прощания Настя настояла, чтоб и Наташенька с ними за одними столом поела, а то не по-людски это, обе, и мать, и дочь, сидели все поджавшиеся, клевали осторожно, аристократически прямо, такая вот фикция, а всё же семья.

В том дело ещё, верно, что годовщина же, годовщина родительская… Умом-то Настя успокоилась вроде бы давно, а вот чем-то внутри, видать, нет. И потому не говорила об этом, не напоминала никому, чтоб не поднимать лишний раз… Только с начала июля душными этими, адскими ночами точно крысы какие-то внутри сердце грызли. Говорят - кошки на душе скребут… Да вот скребли бы кошки, не было б крыс. Это от духоты всё, конечно, спать невозможно, на голову давит, от того и сны плохие, и настроение паршивое. Физиология, а не мистика никакая. Ненавидела она уже июль, да вот не подумала поехать туда, где попрохладнее летом.

На Ежова тоже что ли какая-то лиричность нашла, когда перешли уже в её комнату, вручил ей кошель:

- Вот, брату передашь. Знаю, складывать ему особо нечего, но был бы кошель, будут и деньги когда-нибудь. Он же у тебя вроде бы учёбу заканчивает, жениться собирается, вот будет, где трудовую копейку хранить. Тут у старика одного купил, очень уж что-то жалкий старик. Ну да, змеиная. Хотел тебе подарить, да подумал, ты сама та ещё змея, для тебя неприлично будет. Я тебе лучше как-нибудь живую подарю, чтоб было, с кем потрещать.

- Ну спасибо, Ежов, - расхохоталась Настя, - и за подарок, и за ласку. Буду теперь думать, что же тебе равновесное подарить?

Ежов про годовщину знал. Это Ульяне и Наташеньке она не говорила, а сами не дознались. Но не говорил об этом, он и вообще не любитель говорить там, где сказать существенного ничего невозможно. А каково некоторым маяться - вроде как, и посочувствовать человеку хочется, и как о царях-то жалеть…

И снова вот возникло у неё ощущение, что угадывает готовые сорваться с языка слова. Ну её к чёрту, эту мнительность странную. У Ульяны ладно, натура такая - чего-нибудь бояться и тревожиться, просто на всякий случай, а Ежов нормальный, ему с чего сентиментальничать. Дорога, конечно, неблизкая, но чего бояться-то? Пути уже везде восстановили, не бандитов же ей опасаться. И вообще, не отделаетесь, не надейтесь.

- Ну давай, раскупоривай, виночерпий сегодня ты. Э, а что, водка кончилась что ли?

- Что-то против имеешь - один выпью. Что, не по вашенским вкусам царским?

- Ага, по нашенским вкусам царским и водка ничего. Я так подумаю, что ты мой отъезд празднуешь.

- А что, права не имею?

Настя дождалась, когда Ежов закончит разливать - чтоб рука не дрогнула - и чувствительно укусила его за ухо.

- Ну тогда чтоб и всё остальное на уровне.

- Закусок, извини, не взял.

- Ну, самое главное-то не забыл? - Настя, уже сдёрнувшая с постели покрывало, деловито расстёгивала ремень его брюк, - вот сейчас и закусим…

Вот как-то же можно так - про любовь какую-то там, действительно, ни разу ни слова не было. Хотя порой, расцеловывая ворчащего, уже засыпающего Ежова, в свежие засосы, она думала - ну если не любовь, тогда что? Или что любовь тогда? Но если так, то и к Тамасу хоть чем не любовь была, а живёт же она без него, нормально вполне. Не говоря уж об Айваре. В общем, как и говорила она девчонкам на этот счёт - если б только один был на свете достаточно хороший, красивый, интересный человек, то жить так незачем. Это ж пока его найдёшь, запросто вся жизнь пройдёт.

А кто кого соблазнил - это правда, вопросик. Может, считать, что он начал, он же тогда из себя её вывел - девчонка, да ещё такая малявка, да на такой должности, ладно, для бумажной работы - это он готов поверить, а вот что она оружие не для красоты и формы носит - извините, нет. Настя, которая к тому времени имела в истории два ранения и несколько собственноручно приведённых в исполнение приговоров, обиделась. Предложила ему поприсутствовать, благо, как раз следствие по троим алаш-ординцам закончилось. Он согласился. Ну а вот обернуться в нужный момент, чтобы увидеть его ошеломлённое лицо, его светящиеся восхищением глаза, в которых мигом назад она отражалась, как позже он описывал, такая собранная, решительная, такое воплощение неумолимого и спокойного большевистского возмездия, уже её угораздило. Ну и окраска этого восхищения вполне ясно читалась и по лицу, и… гм, по другим местам, так что она не отреагировать никак не могла, и, схватив его за ворот левой рукой, пока правой возвращала маузер в кобуру, поволокла к ближайшей стенке, кровь и трупы рядом как-то совсем не помеха, какое время, такая и романтика. Хотя романтикой она это не считала ни тогда, ни позже, когда в какой-нибудь из временно пустующих камер стискивала его запястья и, хохоча, кусала его, взвизгивающего и матерящегося, куда придётся, или когда он целовал её сбитые во время допросов костяшки (хорошо, что когда ещё научили добрые люди - пятак в кулаке зажимать для усиления эффекта, а то скорей бы она совсем руки себе переломала об эти чугунные бошки) - и на губах глумливая усмешечка была, а в глазах всё то же восхищение, вот как он это умеет… вот тогда на берегу это да, романтика была, выдалось время очень так душевно поговорить… До того-то она как-то и не расспрашивала его, откуда он и что с семьёй у него, да и он о ней знал ровно потому, что сложно о таком не знать. Да о себе, понятно, много ли проговоришь - ну час, ну два, ну не больше же. Обо всём говорили, и про войну немецкую - это вообще ей в последние пару лет вдруг полюбилось, о войне слушать, от тех-то, кто хоть как-то напрямую с ней соприкоснулся, пусть и мало, но всё равно побольше, чем она. Это уже не стыдом каким-то было, стыд этот, как совершенно глупый и бессмысленный, из неё ещё Самуэль выдавил - объективно была она дитём малолетним, а из какой там семьи - уже не суть, и смутный неуют в душе преобразовался во что-то более конструктивное - вроде как желание раздвинуть границы прожитых лет, нормально для человека устремляться мыслью в будущее - нормально и в прошлое. И про места разные, где кто бывал, про стекольный завод она слушала, перебирая пальцами песок и размышляя, как это из песка прозрачное стекло может получаться и что есть у неё такое сравнение о людях, только слов сейчас подобрать не может. И даже о литературе поговорить умудрились, точнее, говорила она, а Ежов больше слушал, удивляясь, видимо, до чего с чудесатинкой встретилась ему девица.