Приёмыши революции

- Жертвенность - это, возможно, прекрасно… Когда оправданно, когда в ней есть смысл. А готовы вы принести эту жертву не только за себя, но и за своих детей?

- Маша, как видите, не считает, что жертвует своими детьми. А вы уверены, что не пожертвуете своими детьми и внуками, которым придётся жить в чужой стране? Правда в том, что для вас теперь любая страна чужая… Я не сомневаюсь в том, что в свой срок - который определённо ближе, чем вы на то надеетесь - пламя революции захлестнёт Европу. Куда вы побежите тогда? В Америку? Но и там народные массы с надеждой смотрят на наш пример. Где на всём земном шаре вы найдёте приют, когда волны народного гнева не оставят даже щепок от прекрасных замков ваших иллюзий? Вы будете уповать, что Бог этого не допустит, что Бог обязан сохранить ваши жизни и ваши надежды? Поймите наконец, Бог - на их стороне, и идущие против них - идут против Него.

Ксения ошарашенно обернулась. С выражением ровно таким, словно её ударили по лицу, причём не ладонью, а грязной тряпкой или дохлой крысой. Было видно, что тысяча оттенков её эмоций - возмущения, гнева, отчаянья, отвращения, скорби - требуют тысячи слов, но она не могла вымолвить ни единого. Боль потери до тех пор кажется страшнейшей, пока не прочувствуешь боль от предательства. И предательство Ольги, Татьяны, Марии казалось таковым до этой минуты. Как же скупы были строки газетной сенсации…

- А вы полагали, Бог может хотеть только того, чего хотите вы, тётя Ксения? Что своими заслугами, действительными или мнимыми, вы купили Его покровительство? Что он должен радеть о том, чтоб вечно мужчины нашей семьи сидели в искусно убранных кабинетах, принимали парады и решали, с кем теперь наш народ воюет, с Турцией или Германией, а женщины нашей семьи пытались искупить грехи рода, давая народу жалкие подачки из отнятого у него же… Гнусно даже не это. А то, что они надеялись такими же подачками купить Бога. Пусть подачки казались им более щедрыми - церкви, монастыри, молебны… Это плевок в лицо творца всего сущего. И за это - даже если б и отдали мы наши жизни… Всей крови во всех наших телах не хватило бы, чтоб смыть этот позор!

- Вы… - Ксения сглотнула, понимая, что не способна воспринимать это существо как свою племянницу, разум просто отказывал ей в этом, - вы не моя Настя. Маленькая княжна, которую мы все знали и любили, умерла. Я не знаю, на которой из этих каторжных вёрст, которые вам, вместе или порознь, пришлось пройти, знаю только, что для меня она потеряна навсегда.

- А я даже спорить не буду. Считайте, что в тайге замёрзла или в болоте утонула. Газеты наперебой живописали эту мою историю, больше, правда, не с моих слов, а сестёр, так как мне с ними было беседовать некогда, да особо и неохота, уж не знаю, что из этого вы читали. И как надеялись увязать идею, что-де нас насильно тут держат, с тем, что сама я, одна в Москву шла. Впрочем, мне что, это вы придумывайте, что сказать на расспросы обо мне. Будете лгать - нам отсюда, конечно, всю ложь-то не опровергнуть. Впрочем, ложь ниже вашего достоинства, хоть её вроде бы и требует самосохранение.

- Разумеется, мне придётся отвечать на вопросы. Например, на один главный вопрос - неужели вы в самом деле причастны… к этому… И нет, я не спрашиваю, как вам за душу свою не страшно - вижу, что не страшно, хоть и не могу этого понять. Как вам за жизнь свою, за животное своё существование не страшно. Какой мерою мерите, такой и отмерится, и орудие обратится однажды против убийцы.

- Да, что вы знать-то хотели о разделении функций… Главное, все так это произносят - «к этому», словно я поедаю мертвечину или совокупляюсь с собаками по меньшей мере. Вы ещё не поняли, тётя Ксения? Я не боюсь смерти. Глупо было б пройти весь этот путь - и теперь бояться смерти. Поэтому крови мне не жалко, ни своей, ни чужой - столько, сколько потребуется. Сколько потребует высшая, справедливая воля, которая нас ведёт, для искупления, для возрождения. Вы спрашиваете, не боюсь ли я стать жертвой - потому что не понимаете, что быть тем, что я есть, уже есть жертва, и солнце этого откровения светило мне в непроглядной мгле тайги, знаете ли… Я шла за этим солнцем и пойду за ним куда угодно.

Они прошли из конца в конец сада, несколькими аллеями, которые казались одной, болезненно изломанной. И было понятно, это - конец пути, откуда у каждого своя дорога. Больше они не встретятся, никогда. Ксения грела руки в широких рукавах, спасаясь от малейшего намёка подать руку на прощание. Впрочем, явно Настя и не ждала этого. Они остановились друг напротив друга, Ксения смотрела в лицо племянницы уже совершенно спокойно, с лёгкой печалью.

- Вы должны понимать, родная кровь остаётся родной, и я впервые с такими тяжёлыми чувствами, когда понимаю, что не могу ни молиться, ни плакать о родном… Это правда, я никогда не любила вас особенно, мне, пожалуй, не хватило любви на вас, точнее, слишком много занимала вина, что я попросту злилась на ваше рождение. И теперь эта вина станет больше, потому что между нами пропасть, но это, конечно, не должно ни волновать, ни беспокоить вас. Это правда, вас не должно волновать моё мнение - потому что я слишком долго мечтала видеть на вашем месте того, кто, я считала, должен был быть - сына, наследника, здорового старшего брата для Алексея. Я не говорила об этом, потому что это вопиющая глупость, а потом и сама перестала чувствовать это в себе… Но чувство вины осталось. Никуда оно не денется, потому что не так много нас осталось… Чувство, что все мы, семья, виноваты перед вами, потому что приличия требовали проявлять любовь, а в сердце были ростки раздражения - вы были лишней. В минуты, когда я осознавала это, я молилась о том, чтоб сбылось то глупое предсказание, чтоб вас ждала действительно удивительная судьба. За что я никогда не перестану благодарить Бога - это за ту любовь, что наполнила и освятила мою жизнь, и я могла желать вам только подобной любви… Но ваша любовь получилась слишком злой, искажённой, чтобы называть её так.

И Ксения пошла прочь, к буднично тормозящей у тротуара машине, удивляясь тому, каким пустым может казаться огромный, полный жизни, звуков город.

Она всё же пошла к Алексею, уже ни на что не надеясь, и не особенно этого желая. Можно было даже сказать, что пошла она за компанию с доктором Клаасом, довольным возможностью лично встретиться с коллегой, о котором, правда, больше знал понаслышке, от хорошего друга, живущего сейчас в Стокгольме, они длительное время переписывались и обменивались узкоспециальной литературой. Это было очень хорошо, позволяло сосредоточиться на фигуре эксцентричного, но замечательного доктора, не думать о предстоящей встрече с Алексеем - пусть очередной неприятный сюрприз останется именно сюрпризом, не отравляет настроение заранее, а может статься и так, что сюрприз будет приятным, что хотя бы со стороны Наследника она встретит разумность и здравое понимание, но загадывать не стоит. Из того, что бодро и красочно расписывал доктор Клаас, она понимала примерно половину, в том числе потому, что доктор в воодушевлении переходил то на немецкий, то на голландский, но было всё равно интересно. И, главным образом, успокоительно, потому что получалось, что Алексей действительно в настолько надёжных руках, насколько расхваливали газеты, ну а против прочей собравшейся там же компании Ксения старалась не вырабатывать предубеждений, предполагая, что газетчики могли многое напутать, а многое и попросту приврать.

Знакомство произошло, ввиду обилия народа, довольно скомканно, и какую-то минуту Ксения чувствовала себя несколько потерянно и даже глупо, переминаясь у двери со своими коробочками и свёртками - она, слыша, что кроме Алексея, на иждивении доктора находится ещё несколько детей, и живёт этот домашний приют более чем скромно, просто не могла придти с пустыми руками. Что правда, то правда, мир меняется, и меняется слишком быстро, чтобы успеть адаптироваться, научиться заново ориентироваться в нём. Вы сможете понять и привыкнуть, если лет за 10 облик знакомым вам улиц изменится до неузнаваемости, на месте домов встанут парки и сады, а на месте парков и садов вырастут дома незнакомой прежде архитектуры, и совсем другие будут вывески на магазинах. Как бы ни сильна была привычка - перепривыкнете. Но если всё это начнёт меняться прямо на ваших глазах, в одну минуту - вероятно, вы сойдёте с ума. Когда меняются имена, ранги, социальные роли и исповедуемые идеи так стремительно, так кардинально - страшно оглядываться назад, может быть, то, что ты уже увидел, снова изменилось во что-то совсем уж невообразимое.