Приёмыши революции

- Убью, - пообещала бабушка Лиля, - только приведу домой. Без Анны убивать не хочу. До возвращения доктора только надо успеть, не хочу ему говорить, что ты додумался отчудить.

- Убивайте, - прошептал Алексей, - теперь можно. Теперь я жил не зря.

- Ты не подумал, что стоило спросить разрешения? - покачала головой Софья.

- А то будто вы разрешили бы мне… Ругайте, это правильно, я виноват. Но я не мог от такого шанса отказаться.

- Это в самом деле? - Миреле нашла его руки, потом нащупала плечи и крепко встряхнула за них, - как ты можешь быть таким безрассудным? А если б что-то случилось? ты представляешь, как из-за тебя попало бы этому человеку?

Об этом Алексей не подумал. Он отметил со стыдом, что это не в первый раз так - он не подумал о других. Думал только о своей жизни, которой отчаянно готов был рискнуть - ну а чем будет его жизнь без риска? - а о сообщниках своего безрассудства не думал. Ведь пилот не знал, что не только лет ему меньше, чем наврал Ванька, а вообще таких пассажиров лучше на свой страх и риск не брать. А ещё стыдно было перед Миреле, которая была возмущена и беспокоилась, а ведь ей вовсе не дано испытать того, что испытал сейчас он. Даже если ей посчастливится однажды подняться в небо, ей не понять, что значит видеть мир сверху. Она, может быть, сможет осознать, по вибрации вокруг, что ноги её не стоят на земной тверди, но она не увидит неба, не увидит крыш…

Однако стыд не отменяет бывшего, да и не надо его отменять. Оно неотделимо одно от другого, восторг и стыд, как и всё плохое и хорошее в жизни, как радости взросления - от тревог.

- Простите. Пожалуйста, простите. Я не мог иначе. Но за ваш испуг мне всё равно стыдно, правда.

- Вот даже ремня ж тебе не всыпать, - ворчала Лилия Богумиловна, - жаль как… Ничего, я тебе сумею наказание придумать. Сложно, правда, как-то так, чтоб Аполлону Аристарховичу при этом ничего не говорить. Пусть уж он о тебе и дальше будет превосходного мнения.

- Чего же не говорить? Нужно сказать. Я взрослый практически, будет ругать - потерплю.

- Папе, по крайней мере, не говори, - шепнул Ясь матери.

- Я-то не скажу. Ты думаешь, он кроме нас не узнает?

- Вам надо сказать, что всё было очень безопасно, - медленно, старательно подбирая русские слова, изрекла Катарина, - не скроешь, люди видели. Скрывать неправильно. Но это было безопасно. Самолёт старый, но за ним хорошо ухаживают. Пилот знает своё дело. Это не что-то необычное, здесь и раньше летали пассажиры за деньги для развлечения. Это нормально. Нет причин для волнений.

- Ещё как есть, - не унималась бабушка Лиля, но мысль Катарины - напугались сами, так не надо пугать других - поняла. А Катарина подбежала к пилоту, возившемуся у хвостовой части самолёта, и чмокнула его в щёку. Лизанька просто с чувством сжала руку Алексея - она была рада за него, при всём своём волнении и испуге, но вслух высказывать одобрение, в присутствии взрослых-то, не стала.

Они шли через поле, Алексей очень обострённо, отчётливо ощущал каждый шаг по земле - недолгое прикосновение неба ещё жило в нём. Евлампия Тихоновна шла с ним рядом и тоже тихо отчитывала, повторяя, что это очень даже серьёзно…

Алексей был с ней полностью согласен - серьёзно. По ногам стегали стебельки гвоздик… Здесь их пропасть, этих тугих бутонов, там и сям, пройдёт сколько-то времени - они зацветут, и тогда поле будет словно в пятнах крови. Их садили на местах падения самолётов…

Потому что - нельзя не сказать. И Алексей смотрел в глаза пожилого доктора прямо и спокойно, хоть уши и горели нестерпимо, и волновался он почти так же сильно, как забираясь в самолёт.

- Аполлон Аристархович, я знаю, что поступил необдуманно, легкомысленно… Но мне это было необходимо. Я вынес из этого нечто настолько важное, без чего, боюсь, моя жизнь не обошлась бы.

- Что думать надо, надеюсь. О возможных последствиях своей смелости и отваги.

- Это тоже. Но не только. Я теперь знаю, какой будет моя жизнь, какой я хочу её видеть. Я буду лётчиком.

Стало слышно, как в стекло бьётся муха. Потом Ицхак тихо пробормотал:

- Ну, сейчас будет…

- Ну… - Аполлон Аристархович даже оторопело глянулся на домочадцев, словно прося у них слов или хоть связных мыслей взаймы, что тут с ходу ответить-то? А ответить нужно… - мальчик мой, смелое заявление.

- Знаю, звучит безумно…

- Это мягко говоря, - отмерла бабушка Лиля, - размечтался. Уж извини, жестокую, может, вещь скажу - но кто ж тебе позволит? С твоими-то… особенностями…

- У лётчика должно быть отменное здоровье, - кивнула Анна.

- Я понимаю… Но… я думаю, это не может быть запрещено. То есть, моя болезнь ведь малоизвестна, значит, такого запрета быть не может?

- Антон, ты правда не понимаешь?

- К тому времени, как я выучусь, самолёты станут совершеннее и безопаснее, а может быть, и изобретут…

- У человека должна быть мечта, - вздохнул доктор, - но некоторые мечты, не осуществляясь, причиняют много боли.

- Ну, вообще… - Ицхак решил, что он всё-таки тоже имеет право высказаться, - тут есть такой момент… Мы ж не знаем, опасно ли ему это по здоровью на самом деле или нет…

- Ицхак?!

- Ну, в том смысле, что может ли ему стать плохо от высоты, внутреннее кровоизлияние там… Сейчас же вот не стало. А если насчёт того, что самолёты падают - то как-то если падать, то тово… Смотря с какой высоты, конечно, но в основном уже все болезни лечит.

- Ицхак!

- Ну, мы должны жить как нормальные люди, или уже нет? Он же не в кулачный бой собрался записаться…

- Вообще, он может ещё и передумать, - сказала Анна, как она думала, примирительно.

Зато друзья Алексея поддержали всецело.

- Когда-то и на машинах ездить, на кораблях плавать считалось опасным… Ничего, привыкнут понемногу.

Сентябрь 1919, Москва

- Лилия Богумиловна, а вы не откажетесь что-нибудь нарисовать для нас? - Лизанька протянула старушке альбом и стакан с карандашами.

- Нарисовать? Я, по правде, художествами-то сроду не занималась, не уверена, что соображу, с чего тут и начать. Что же тебе нарисовать, милая?

- Что-нибудь. Что хотите.

Лизанька возжелала иметь альбом с рисунками всех самых симпатичных ей людей, в альбоме уже были рисунки матери и старшей сестры, Алексея, Ицхака (Алексей, к её головокружительному восторгу, нарисовал её - вышло не так чтоб похоже, то, что это именно она, угадывалось в наибольшей мере по любимой заколке в волосах, Ицхак, дурачась, нарисовал очень примитивную, стилизованную новогоднюю ёлочку, но в этом был весь он).

- Ну, нарисовать, может быть, его с натуры? - Лилия Богумиловна кивнула на спящего на своём коврике пса. Пса, кстати, назвали Бруно, правда, сама Лилия Богумиловна чаще называла его Подлец, и пёс уже отзывался, как на второе имя, - ах ты ж, проснулся. Словно понял, что про него говорят.

Бруно подошёл и ткнулся в колени старушки мокрым носом, неистово виляя хвостом. Ясно было, что рисовать его будет трудно - бодрствуя, в неподвижности он не пребывал и полминуты. Кстати, сосуществование с кошками было налажено достаточно быстро - после попыток дёрнуть мохнатую даму за роскошный пушистый хвост и удара когтистой лапой, нескольких головокружительных погонь по комнатам и коридору - при чём убегающий и догоняющий менялись ролями - был в итоге установлен вооружённый нейтралитет. Старая, очень хворая трёхцветная Фуся о существовании пса, разумеется, тоже знала, но преимущественно на слух - из комнаты она уже не выходила, да и вообще со своей лежанки сходила редко, и проще говоря, в воздухе уже витало предчувствие, что вскорости старушка может отойти в мир иной. Васенька же с марта по ноябрь традиционно «вахтовая», наведываясь домой не чаще раза в неделю, и вполне возможно, что наличия нового соседа просто ещё и не осознал. Ну, а если и осознает - Васеньке бояться тут точно нечего, бояться нужно Бруно, всех соседских и дворовых мелких собачек Васенька, огромный, лохматый, украшенный множеством боевых шрамов, затерроризировал так, что при виде его они предпочитали переходить на другую сторону улицы или боязливо жаться к хозяйским ногам. Так что основной конфликтующей стороной только и могла быть, как и ожидалось, молодая и самолюбивая «главкошка». Госпожа Царапка шипела, Бруно возмущённо лаял, но от слов к делу больше не переходил никто.