Стокгольмский синдром

– Прошу, дайте мне шанс… Вы такой большой и сильный… Я так восхищаюсь вами… Я… быть может, могу дать что-то кроме… своей крови…

Шанс один на миллион. Но если в эту самую минуту ты можешь рухнуть, выпотрошенная, как рыба, и захлебнуться собственной кровью – почему не попробовать? Почему не попробовать, чёрт возьми, всё, что угодно? Что даст хоть малейший шанс избежать этого ужасного удара кирки?

Рука с киркой не опустилась, но упёрлась в стену совсем рядом с её лицом. Она чувствовала, как её волосы липнут к крови, чувствовала этот ужасный запах. Пробуя, не веря ещё, что, кажется, нащупала нить, она подняла руку, скользнула ладонью по предплечью чёрной фигуры.

– Вы ведь можете не только убивать… Быть может, я… буду полезнее живой…

А потом его рука – не та, что с киркой, а левая – коснулась её лица, и она тёрлась о неё щекой, не веря своему счастью, а потом эта рука легла ей на голову… Она поняла. И поддавшись этому давлению, она опустилась на колени, чувствовала, как остриё кирки упирается ей в спину, смотрела, как он расстёгивает ширинку. Она взяла его в рот почти с жадностью – это был для Амелии Уайт вкус жизни…

Она покинула этот дом связанная, с заклеенным ртом, завёрнутая целиком в одеяло. Сперва её долго куда-то несли, потом везли на машине. Развязали в тёмной, без окон, комнате, похоже, в каком-то подвале. Вскоре туда принесена была койка с матрасом, ещё пара одеял. Такова стала её обстановка на долгое, очень долго время.

– В подвале было холодно. Ну, первые дни, может быть, первую неделю. Я сидела, закутавшись в одеяло, и дрожала. А потом организм привык, адаптировался. И я уже вставала, ходила туда-сюда – как была, в ночнушке, босая… Он приносил мне еду – как я потом узнала, грабил холодильники жертв и мелкие киоски, ну, что-то и покупал – в соседних городах… Сообразил мне отхожее место там же за ширмой, раз, наверное, в неделю притаскивал огромную ванну, натаскивал вёдрами горячей воды, чтобы я могла помыться. Хуже всего, конечно, было отсутствие… ну, каких-либо занятий. Я часами сидела, прокручивала в памяти воспоминания каких-нибудь дней, разговоров, фильмы, мультики, книги – что могла вспомнить, что-нибудь сочиняла. Моё восприятие, моя память очень обострились, я стала очень хорошо видеть в темноте, слышать малейшие шорохи. И если б мне тогда дали учебник китайского – я б, наверное, выучила его в совершенстве. Нет, я не устраивала истерик, не требовала меня отпустить. Ни разу. Я слишком хорошо понимала, что отпустить меня он может только на тот свет. Напротив, нужно было следить, чтоб не совершать ни одного лишнего действия, которое могло б его разозлить – я видела тела Санди и её матери, и отца Санди он тоже убил – его трупа я не видела, он лежал в другой комнате, но он говорил. Моя жизнь была в его руках, и всё, что мне оставалось – быть тихой и послушной. Знаешь, это очень меняет восприятие… всего. Зависимость, в сочетании со страхом смерти, со страхом одиночества, с лишением всего… Всего, что у тебя раньше было… Это сложно представить и сложно описать. Он иногда не приходил несколько дней… И хуже всего при этом был даже не голод – он оставлял мне еды, она обычно не успевала кончиться. Хуже всего было то… что я ждала его возвращения. Я скучала, я не могла без общения. А он был единственный, с кем я могла общаться. И наверное, ему не хватало общения тоже. То есть, сперва он со мной даже не говорил. Молча приходил, молча отдавал еду, молча делал всё, что хотел… Не снимая ни маски, ни костюма. Мне кажется, я до сих пор помню прикосновения этого костюма к моему телу, помню терпкий запах крови от него. Я знала, что нужна ему, хотя бы вот для этого – нужна. И для меня было важно быть ему нужной. Пока нужна – я жива. Один раз я предложила помассировать ему плечи, попыталась прямо через костюм. Да, вышло не очень… Смешно, но я даже не видела его лица. Потом увидела в газете. Ну, и до этого, конечно, в газетах видела… Он никогда не раздевался при свете, только когда гасил лампу, снимал костюм и маску, и надевал прежде, чем зажечь обратно. Там была такая лампа, масляная… не слишком яркая, но мне вполне хватало… Я знала его тело на ощупь – так, что, наверное, могла вылепить его скульптуру. Нельзя говорить «красивый» о том, кого не видишь, но я не знаю, как тут нужно говорить… Когда живёшь вот так, в ожидании шагов по лестнице… Любой знак внимания, любая милость воспринимается так… Помню, когда он первый раз принёс мне, в числе прочей еды, яблоко… я держала это яблоко и плакала…

Когда Сара позвонила, Аксель был слишком занят, роясь в бумагах, и поставил на громкую связь. Определённо, сказались недосып и общее психопатичное уже состояние, зря он это сделал… Сара тоже была не в лучшем состоянии духа.

– …Я уже не чувствую нас семьёй, Аксель! Я не вижу, где мы семья. Я здесь, в больнице, Кристина при смерти, врачи пытаются что-то сделать, я не знаю, верить мне, молиться или готовиться к худшему – и тебя нет со мной в этот момент! Если б только в этот… Если б тебя уже не чёрт знает сколько не было со мной! Без тебя работа не обойдётся, без тебя преступника не поймают… Чёрт, я скоро начну забывать, как ты выглядишь, я скоро перестану верить, что ты не только голос в телефоне! Я тебе так надоела, так противна, ответь? Ноя тоже не дозовёшься, он весь в тебя, он предпочитает быть где и с кем угодно, только не с матерью и сестрой… Знаешь, я здесь, в больнице, встретила Ванду, Амелию и Сисси… Так вот, они больше семьёй смотрелись, чем мы. Они, чужие друг другу, сблизились больше, чем мы, родные люди! Они вместе в трудную минуту, они заботятся, поддерживают друг друга…

Вообще-то, при таком градусе напора Аксель обычно взрывался. И говорил много такого, за что сам себя потом казнил. И иногда наносил тяжкие повреждения ни в чём не повинному телефонному аппарату. Но сейчас в нём что-то сломалось. И не нашлось внутри этого бешенства, этих неправильных слов.

– Сара, ты права. Жди меня, я скоро буду.

Сара была права, да. И уже в машине, уже по дороге в больницу, он продолжал думать о деле. О проклятом деле. Какая-то смутная мысль не давала ему покоя. Какая? Положим, вариант, что это снова Том, они со счетов не сбрасывали… Но если не Том? Ведь всё же тактика не его… Если это какой-то подражатель, если кто-то из этой долбанной молодёжи, которую они шерстили кропотливо все эти дни? Откуда они взяли костюм? Сейчас найти в городе шахтёрскую форму уже не так легко, как 13 лет назад… В шахтёрских семьях – возможно, но этот вариант они отработали, все костюмы были изъяты, ни на одном не было ни следа крови… Тогда что остаётся? Склад шахт давно закрыт и опечатан, но преступник мог забраться туда, если уж ему так приспичило. Или же… Один из задержанных обмолвился о планируемой «вечеринке в антураже на тему» - теперь-то, может, они отказались от этой идеи, но ведь планировали, готовились… Ведь хотя бы один костюм на ней, этими долбанными идиотами, планировался… Тогда…

Тогда, чёрт возьми, мысль… Он убивает преступников. Ну, как, преступников – молодых мерзавцев. А где больше всего молодых мерзавцев будет в эту ночь? Если они не передумали, не взялись за ум – но сдаётся, было б там, за что браться?

Один звонок. Тому пареньку, что был говорливее всех.

– Терри, это шериф Палмер. Нет, успокойся. Просто можешь кое-чем помочь. Терри, ответь мне на один вопрос. Если, конечно, знаешь. Где планировалась эта сраная вечеринка?

Вопрос явно застал парня врасплох, поэтому он ответил сразу и честно.

– В том доме, где скрывался Ханнигер, где он прятал девчонку… Ну, знаете, этот…

– Спасибо, Терри.

И второй звонок.

– Ной, ты где? В общем, где бы ты ни был – сейчас живо в больницу, к матери и сестре. Не хочу, чтоб ты был так… похож на меня… И извинись перед матерью за меня. Хотя не простит… и правильно сделает… Но я иначе не могу. Пусть ненавидит меня, но я поймаю гада, и город сможет дышать спокойно.

– Что? Куда ты, отец?

– На вечеринку. Кровавого Валентина, чтоб его.