Наследие Изначальных

Юная минбарка с почтительно-непроницаемым лицом, которая с коротким кивком вышла через узкую дверь в соседнее помещение, тоже кажется выточенной из горного хрусталя. Слышно что-то через такую стену, или она телепатка, и зарегистрирует какое-либо изменение ментального фона? В штате Лийри много телепатов, но есть и нормалы…

Кровать наклонная, но, видимо, регулируемая, её угол очевидно меньше полагающегося. Рядом тумбочка-«соты», в ячейках которой лежат свитки и ещё какие-то предметы, определить назначение которых с первого взгляда не получится, а сверху, на матовой плоскости — книга земного формата, в тёмной мягкой обложке с золотым тиснением, из которой торчит несколько тоненьких перламутрово поблёскивающих закладок. Душеполезное чтение здесь прописывают так же серьёзно и обязательно, как лекарства. Так же прописывают и музыку, и картины, и наблюдение за растениями, и ведение дневника с подробными впечатлениями от всего этого — если пациент способен писать. Если нет — с ним проводят больше времени телепаты. Юная минбарка как раз, видимо, проверяла очередное такое «изложение», когда к больному пришёл посетитель.

Больной обернулся, и Вадим почувствовал, как это взгляд ошпарил ему сердце — в нём было, было узнавание. Настоящее, прежнее, правильное. Не всё, что извлекли из сознания Элайи Реннар и трое местных дознавателей, пошло в материалы для суда, не всё было и озвучено Вадиму. Но и того, что было, достаточно. Да, это правда, он сохранил многих, и каждый раз новый взгляд мог встретить посетителя в камере. Одни из них охотно говорили с врачами и служителями закона, другие молчали, и даже прятались где-то на периферии, но телепаты фиксировали и их. Ему нужно было освободиться от них всех, отпустить этих теней более не существующего, позволив им назвать свои имена, сказать всё то, чего большинство умирающих уже не имеет возможности сказать. Теперь все они, заполнявшие пустоты между разлетевшимися осколками сознания, ушли, оставив своё временное пристанище тому, кому оно на самом деле должно принадлежать. Или может быть, ему стало некого выпустить вместо себя, и на те вопросы, которые не для суда, а для жизни, и от которых не спрячешься ни в этих стенах, ни на Лири, пришлось отвечать самому?

— Вадим. Ты ожидал, наверное, услышать «Я ждал тебя» — как тогда, в прошлые наши встречи. Но нет. Я не ждал. Я не думал, что ты придёшь — после всего, что видел и слышал. Что ты поверишь…

— Мне сказали, что тебе… лучше.

Сказали не совсем так, но не придираться же тут к формулировкам. Элайя откинулся на мягкую подушку, прикрыв глаза. Улыбка на его лице была такой умиротворённой… Когда в жизни она такая была? Нет, пару случаев вспомнить можно. Те семейные праздники, когда им удавалось собраться всем вместе и ни разу не поссориться, или вечера в саду во время летних каникул, после того, как весь день помогали Дэвиду с прополкой, поливкой, обрезкой, подвязкой, и хотелось просто сидеть, наслаждаясь запахами, мягким теплом на стыке дневного жара и ночной прохлады, гудением в усталых телах, осознанием, сколько полезного они сделали — вместе…

— Да, мне… обтекаемо выражаясь, это можно назвать именно так — лучше. Я не знаю, как назвать то, что я чувствую, иначе… Фриди Мелисса сказала, что она ничего не сделала, всё сделал я. Что только сам человек и может исправить то, что сделал с самим собой, и можно только подтолкнуть его к правильному пути, как до этого кто-то подтолкнул к неправильному. Нужно только набраться смелости признать то, от чего бежишь. Просто сделать шаг… как тогда, помнишь, как ты уговаривал меня утром первого учебного дня? Просто сделать шаг, а дальше легче. Это правда, это даёт огромное облегчение — с души падает камень, который носил много лет… Соблазнительно думать, что всё из-за препаратов, которые мне дают, это не земной блокировщик, который вызывает какое-то отупение и сонливость. Они успокаивают, но… по-другому как-то. Не затуманивая сознание, просто немного затормаживая реакции. Но препарат — это только инструмент, если нужен он, чтоб заставить сесть, многое обдумать, многое осознать — то пусть будет препарат. Так тут говорят. Важнее то, что я посмотрел на свой страх и больше не боюсь. Ни возможных приступов, ни неизбежного наказания. Не всё под моим контролем, но что не под моим — то под контролем тех, кому можно довериться…

Вадим присел на низкую мягкую скамейку, где до этого, видимо, сидела юная минбарка, читая вместе с Элайей свитки.

— Я пришёл вернуть тебе кое-что твоё. Теперь, думаю, настало для этого время.

В ладонь Элайи лёг кулон-звезда, тускло блеснул в свете матовых плафонов.

— Спасибо… — палец скользнул по испещренным значками лучам, — за такое терпение к тому, что вас всегда раздражало. Я помню… Мама принесла, — он кивнул на тёмную книгу, венчающую собой ячеистую тумбочку, — в мягком переплёте… Ты ведь помнишь, как я чуть не разбил тебе голову той, первой? И мама помнит.

— Думаю, она готова это потерпеть ради того, чтобы видеть тебя прежним, — губы Вадима дёрнулись в болезненной улыбке. Золотое тиснение было знакомым, да. Проще сказать — а что больше это могло быть?

Он помнил, да. Но сейчас вспоминал другое. День, когда Ганя получил диплом. Готовились отметить всей семьёй, мама месила тесто для пирога, Уильям, у которого в плане учёбы всё ещё только начиналось, обваливал кусочки мяса в специях, Элайя, болтая ногами, лущил орехи — больше в рот. Дэвид, закончивший со своей долей кулинарного действа, зачитывал письмо от Шин Афал.

— Франклин их на Энфили зовёт, говорит, у них на кафедре хирургии место появилось. Правда, наверное, одно место-то, да и на Мораде им по-прежнему есть что делать… Так что, видимо, просто в гости съездят, университет родной проведать, со старым профессором своим вживую обняться, он же сколько уже безвылазно на Энфили, а они, соответственно — на Мораде…

— Так это старший, что ли? — ахнула Лаиса, — он жив ещё?

— А куда б он делся? Живее нас с вами! Просто вот, к оседлому образу жизни перешёл наконец. Переехал на Энфили к сыну и внукам, преподаёт в университете, заигрывает с симпатичными студентками…

— Вот какую старость каждому дай бог, — усмехнулся Диус, прервавшись от яростного взбивания соуса, — всегда жил полной жизнью. А сколько прекрасных специалистов подготовил! Да и ещё подготовит. Про таких на Центавре говорят — на наших похоронах спляшет.

— Такая поговорка и на Земле есть, правда, значение немного другое, более злое.

Лаиса повернулась к внучатому племяннику.

— А ты, Элайя, уже определился, кем будешь, когда вырастешь?

— Раввином он будет, — буркнул Уильям, как раз вчера поругавшийся с ним на тему религии.

Элайя, в это время втихаря хомячивший орехи, от неожиданности подпрыгнул.

— Я… я не знаю. Не думал об этом.

— Ну, так уж и не думал. Ты столько общаешься с доктором Гроссбаумом и Ноэлем и Эстер, наверное, хочешь стать врачом, как они.

Вадим посмотрел на мать мрачно — она ведь знает о проблемах Элайи, как с ними мечтать о подобном? Хорош врач, который может впасть в припадок посреди операции. Но не сказал ничего — разве не сам столько уверял родственника, что с болезнью можно и нужно бороться? Мечты, пусть дерзкие и несбыточные, для этого хороший повод. Как всё же хорошо, что Элайя не может слышать его мыслей.

Диус тогда сказал, что определиться с профессией — дело, знаете ли, совсем не плёвое, ему в возрасте Элайи разве б пришло в голову, чем он будет заниматься? И говорить-то смешно. Да разве не всех здесь жизнь привела к нынешнему положению и роду деятельности неожиданными и причудливыми путями? Будут свои и у этого парня.

Жизнь полна этих удивительных поворотов и влияний, да. Ганя стал историком — историк по основному образованию и Илмо, они много общались. В какой-то мере можно сказать, что Ганя стал историком вместо Илмо, которого почти сразу занесло в журналистику. Уильям стал переводчиком под влиянием Дэвида и Диуса. А Элайя… Элайя, сказал кто-то на суде, стал Моисеем, выведшим свой народ из тьмы рабства.