Наследие Изначальных

В мечущемся в сознании вихре и тренированному сознанию фриди непросто выделить один образ от другого — так быстро сменяются кадры. Перерезанные горла, пронзённые запястья землян, дрази, бракири, хурров, впивающиеся в тела, словно огромные зубы, металлические штыри, буквы в круге — В, А, Д, З… И двадцать пятым кадром в этом мельтешеньи — багровый взрыв.

— Потому что с этого убийства начался твой новый путь, новый ты. Если раскаяться, если сказать, что этого не должно было быть — то не должно было быть и всего, что после, да?

— А разве это не так? — вздёрнул подбородок Элайя, — а что же это, вы делаете какое-то различие между этими убийствами? Разве позволительно минбарской подвижнице так говорить?

— Я здесь не для их душ, а для твоей. И разве не сам ты заговорил о том убийстве, что разорвало твою душу на части?

Вспоминает согнувшуюся фигуру Лорана, жадно припавшего к трубочке, идущей от катетера, счастливый смех Авроры, зачёрпывающей ладонями тёмную, вязкую жидкость. Где-то за этим стоят алые брызги на его руках, одежде, на лицах пиратов, впервые в своей жизни, наверное, онемевших от ужаса. Но этот фон можно довольно долго не замечать.

— О всех прочих за эти дни я наговорился. Вряд ли признание ещё и этого много изменит в моём приговоре. Пусть читатели бесчисленных статеек дальше спорят, мучеником меня считать или чудовищем.

— А сам ты себя считаешь кем? Ты горд, ты жалости к себе не хочешь. Верно, тебе надоело слушать, как за тебя извиняются, что не было у тебя другого пути.

— Другой путь есть всегда, разве нет? — Элайя продолжал криво улыбаться, глядя исподлобья.

Почему они не убили его тогда, обнаружив, какого инфернального монстра заполучили на свою голову? На это уже никто не ответит, мёртвые не отвечают. Надеялись использовать… и видно, не слишком преуспели в этом, раз в итоге бросили его в клетку Лорана. Понимая, должно быть — это может быть последний раз, когда транквилизатор подействовал, когда им удалось сдержать рвущуюся наружу энергию багрового взрыва.

— Но сам, внутри себя — считаешь ли ты себя чудовищем? Есть другой путь, конечно, есть. А какой путь правильный — кому судить? Иногда дело именно в том, чтоб поступить не так, как правильно, как хорошо, как подобает, а так, как здесь и сейчас кто-то должен поступить. Я не о судьбе какой-то, судьба, предначертание — это всё глупости, оправдание для тех, кто свой выбор выбором назвать не хочет. Одни говорят — нужно слушать сердце. Другие — нужно слушать разум. В том или ином случае слушает человек свой внутренний непокой… Так наш несовершенный мир устроен, что и чудовища в нём нужны. Когда делаешь это — неправильное, но необходимое — это жертва, мальчик. Это тоже и грех, и мученичество разом. Бывает, что нужно совершить грех ради других. Это очень сложно. Легко совершить добродетель — и людям приятно, и самому, и похвалят. А грех — тяжелее.

Бешеная карусель чуть замедлила бег — он пытался задержать подольше каждый из тех кадров, которые были о чём угодно, кроме брызнувшей на его лицо первой крови. Властная поступь Авроры, подходящей к подаренной ей жертве, ленивое в своей силе движение Лорана, отшвыривающего очередной обескровленный труп к ногам своего вождя. И остальные — чьих имён он не называл, кроме тех, кто были мертвы. При том даже, что их не достанут на Вентоксе –он не хотел даже просто чтоб их имена звучали под холодными сводами полицейских учреждений. Телепаты видели их лица — он не мог скрыть всего, не умел, но и довольно. Кто может осмелиться требовать, чтоб он сожалел о том, как дал рукам, стёртым до кровавых мозолей на не обозначенных на картах рудниках, сломать хребты парочке-другой гадов? И их счастье, их торжество было и его торжеством.

— Всё так и есть, пока мы говорим о пиратах, наркоторговцах, сутенёрах, а не о тёте Эстер.

Мисси грустно улыбнулась, наклонилась вперёд, поглаживая ладонь Элайи.

— Ты был очень зол на неё, верно? Помнишь это?

Восторг в глазах Авроры — от его идеи конструктора из тел, ей такое в голову не приходило. «Пирожки с начинкой» вот она придумала, сама «стряпала». Фото, правда, настроение ей испортило значительно. «Зачем тебе о нём думать? Чем он это заслужил? То, что у него одно с тобой имя — не более чем насмешка судьбы. Сам видишь, он из мира, где отрицают бога, чем один безбожник лучше других?»

— Нет! Не помню и не хочу помнить!

Но процесс, запущенный обнаруженным этим диким совпадением — его имя у человеческого существа из нечеловеческого мира, и вопросами полицейских, и работой медиков-телепатов, уже не остановить. Сдаваясь, он должен был предполагать и это — что узнает чей-то ментальный фон, тревожно мерцающей серебряной нитью струившийся во мраке внутри его головы. Она только вошла в его камеру — такая же темноволосая, маленькая, худая, как и он сам, а он раньше, чем узнал лицо с предъявленной Алваресом фотографии, узнал этот фон. Красные цветы, и чувство скорби о другой матери, родившей на свет больного сына… А за ней вошла и вторая — высокая, золотоволосая, та, которая карабкалась по ослепительно зелёному склону к ослепительно синему небу за своим отцом, и тоже спотыкалась о скорбь, которой уже не может исцелить. Неужели где-то среди потерянно звенящих нитей есть и её, Эстер?

— Помнишь, конечно, помнишь. Ты и сейчас на неё зол. Ты слишком верил ей… Тебе слишком больно было видеть её — такой.

— И не хочу. Не хочу больше видеть.

— Но ты видишь, — ласково и сурово продолжала фриди, — видишь, потому и не хочешь говорить об этом, потому и не можешь не говорить. Ты не одного сохранил в себе, Элайя, ты никогда не один. И голоса в тебе не дают тебе забыть о том, чего сам ты не можешь вспомнить. И её — верно, неосознанно — ты тоже сохранил. Будто ты не знал этого? Она там, в тебе. От неё ты бежишь, с ней ты борешься, размётывая вихрем осколки своей памяти. Но ты можешь встретиться с ней. Вы можете поговорить. И простить друг друга.

Разновеликие зрачки болезненно дрогнули.

— Вы считаете, она заслужила прощение? — почти прорычал Элайя.

Но на лице фриди не дрогнул ни один мускул.

— Почём мне знать, чего заслужила её душа, какие радости и муки ждут её там, где она теперь? Она не здесь. Здесь лишь тень её — та тень, что так важна для тебя, так ненавистна и любима. А вот покоя, цельности, единства своего «я» любой заслужил. И ты сам это знаешь. Слышала я, что бывает такое, когда в теле две души… сама не видела. Встречала такое, когда, от сильных потрясений, человек свою другую жизнь вспоминал, и тогда ему казалось, что его двое. У тебя душа одна. И это не другая твоя жизнь. Это страх твой. Твоя вина, твоя ненависть — к ней и к себе. К своей болезни, ко всему себе прежнему — слабому, зависимому. Именно так это бывает — люди, когда боятся, создают в своём сознании дубль, который не знает страха. Другого себя, кто возьмёт и обязанности, и боль, и вину, и не надорвётся. Теперь всё закончилось, Элайя. Теперь ты снова сможешь стать самим собой, единым — что-то от того, что было, что-то от того, что есть. Поговори с ней. Прости её. И прости себя. Хоть и не знаю, что из этого тебе будет тяжелей. Знаю только, что это нужно тебе, как воздух всякому живому.

Элайя всё смотрел на эту вроде не такую уж и старую телепатку, болезненно ясно понимая, что она выглядит старше своих лет. Её седые волосы ниспадали на плечи, почти скрывая узорные знаки на балахоне, словно серебристая шаль, лёгкий танец сети морщин на её лице завораживал, так странно сочетаясь с бурей в его душе. В эту сеть, несомненно, могут пойматься эти беспорядочно кружащиеся осколки… И словно где-то внутри рухнула плотина. Нет, это не импульсные наручники, это безумный вихрь внутри, будто чьи-то руки встряхнули его за плечи, дали пощёчину, швырнули его, маленького, мелко дрожащего, в ноги к пожилой фриди, утыкая лицо в мягкие складки подола. Глаза защипало, покатились слёзы, кажущиеся самому Элайе просто раскалёнными — такой холодной была его кожа. И запоздало докатились отголоски волны боли, остановленной целительницей — наручники, наверное, восприняли это как нападение, точнее, среагировали на его испуг…