Наследие Изначальных

Они остановились у беседки, всё так же увитой подсыхающим плющом, облепленной под самым сводом птичьими гнёздами, отбрасывающей в это время суток длинную тень, у границы поляны срастающуюся с тенью деревьев, между корнями которых белели и голубели цветы сейхтши. Так же пробивалась в трещины выкрошенных плит застенчивая лотракса.

— Здесь мало что изменилось. Здесь всё помнит его, до сих пор помнит… И нас. Удивительно думать — а ведь прошло двадцать лет! Кажется, не столь давно это и было — когда мы все жили здесь, ты порой полдня сидел безвылазно у себя, не отрываясь от очередного сложного перевода, потом спотыкался о какой-нибудь заковыристый фрагмент и спускался в гостиную или выходил сюда, иногда прихватив свои записи с собой, чтобы могли вдвоём поломать над ними голову… И всегда был кто-нибудь ещё. Шин Афал и парни, потом Андо, потом Виргиния с Офелией и маленький Элайя… С ума сойти, мы помним время, когда он только родился, лежал в кроватке такой крохотный… Помнишь, как ты его тогда боялся?

— Кто бы говорил! Будто ты не боялся! Это же… это же младенец! Я Виргинии удивлялся, как она с ним так спокойно возится, пеленает его там, из бутылочки кормит… Хотя Виргиния — она, наверное, вообще ничего не боится, ни бога, ни чёрта.

Алыми цветами вспыхивают в прорехах ветвей окна, в которых плавится закат тревожного, ветреного дня, даже не видя всей картины здания, взгляд угадывает, где чьи. И так же вспыхивает в памяти — как сидели, рассказывали тучанкские легенды, слушали о марш-бросках зимними бримскими ночами (Виргиния сама такие рассказы заводила редко — новее, актуальнее темы есть, но если в гости заходил Андрес, то как-то само собой, в порядке продолжения начатых ещё когда-то дружеских пикировок, и к этому сворачивали)… странное было время. Мы ведь понимали, говорил потом не раз Дэвид, за всем этим смехом чувствовали, что над нами нависла тьма. Тьма неопределённости, смутной угрозы. Юность — это пора беспечного смеха… говорят те, у кого с юностью сложилось как-то спокойнее, стабильнее. А у нас были Центавр, Арнассия, Брима, Тучанкью, с которых мы как-то выбрались живыми и почти совершенно вменяемыми, и чудовищные потери — жизни, отданные за Центавр, за Бриму, жизнь, отданная за всю вселенную ещё 20 лет назад, и нависшая тень — наговоров Ранвила, претензий с Захабана и Земли. Мог ли их смех быть беспечен? Казалось бы, говорила Офелия уже позже, когда получилось всё осмыслить — герои не герои, но как минимум большие молодцы в силу того, что удалось сделать в этих мирах, неужели не могли просто дать героям немного пожить спокойной жизнью? Не могли…

— Ага, а мы два таких вроде как мужика и почти чайлдфри, когда этот карапуз забирался к нам на колени и начинал дёргать за волосы и носы, сидели, боясь шелохнуться, и поэтому считались у него любимыми дядюшками, а мы просто совершенно не представляли, что с ним вообще делать и как его культурно спровадить, поэтому послушно включались во всю эту возню…

Когда о ком-то говорят, что он рос в тепличных условиях, это звучит как обвинение. Но разве дитя выбирало, в каких условиях ему расти? И разве ребёнку, который ещё до рождения попал под перекрёстный огонь сил древних и слепых в своей мощи, тепличные условия и не подобают? Естественно, что первую и большую часть своего детства он был ограничен кругом своего дома, своей семьи и друзей семьи, частью этого круга была и его болезнь, вполне хватало этой черноты. А потом в его жизнь ворвался здоровый и деятельный сверстник, принявшийся всячески этот круг расширять — до школы, города, всего мира… доброго, при всех закидонах, мира. Мира, где последние бои отгремели не столь давно, и новые были ещё долго возможны, об этом напоминали едва заметные следы на руках Дэвида Шеридана, если не приглядываться — не заметишь, но Элайя-то о них знал. Но зная, что и здесь можно встретить жестокость, агрессию, подлость, преступность — он знал и то, что зло будет найдено, взято за шиворот и примерно наказано, знал благодаря тому же Дэвиду Шеридану, не погибшему в аду пустыни. Он много знал благодаря матерям и друзьям семьи о жизни за пределами Корианны, но, логично для тепличного ребёнка, заострял внимание на том в этой жизни, что было для него привлекательно. Чувство беспомощности, отчаянья ему прежде было знакомо, да — по отношению к своей болезни. Чувство бессильного гнева ему было знакомо — к жесткой судьбе, отнявшей у него отца. Он не был готов к столкновению с изнанкой жизни, так говорил Диус. Дэвид мог бы поправить: он не то чтобы был готов, но в нём было для этого кое-что. Гнев, посеянный ещё в далёком детстве, страх потери близких, религиозная ненависть к скверне…

Они сели на скамейку, держась за руки.

— Не понимаю, чего они всё никак не успокоятся — Земля, Марс, Проксима… В их тюрьмах так остро не хватает своих маньяков? Или их так беспокоит, что тюрьма на Лири это в большей мере клиника, чем тюрьма, им это кажется недопустимой мягкостью? Я всё понимаю, но это — с рассуждениями о гуманизме?

Когда ты минбарский ребёнок, ты, конечно, тоже ёжишься при упоминании слова «тюрьма», но иначе, чем, например, земной. От Шин Афал он знал немногое — то из работы её родителей, что они дозволяли знать ей, то, что из этого она считала возможным рассказать ему. Это очень тяжело, скажет любой. Само соприкосновение с теми, кто совершил тяжкий проступок, кто уронил свою честь, свой облик разумного существа так, что он был не восстановим покаянным служением в обществе — это как спуск в ад. Но в этом аду ты должен не просто стеречь души грешников — ты должен делать всё возможное, чтоб вывести их назад к свету, даже если это кажется совершенно невозможным. Само знание о том, что существуют убившие — из ревности, из зависти, из превратного понимания чести, или предатели, вступившие в преступные сделки с иномирцами, прельстившиеся их образом жизни и достижением личного блага — это отвратительно и страшно. Ещё страшнее — если их души так и вернутся в Озеро, не очистившись от грязи, не преодолев, не победив своё падение.

— Может быть, я покажусь циничным, но на мой взгляд, их позиция с гуманизмом или его отсутствием никак не связана. Если бы Элайя убивал детей и невинных дев, а мы бы назначили ему символический срок — то примерно так бы оно и было, но… Всё гораздо проще. С колонизацией Парадиза миры Содружества потеряли существенную часть генофонда психокинетиков. В общей совокупности, по данным на 85 год, улетело больше, чем осталось. Они пытались, конечно, под разными предлогами запрещать вылеты — бесполезно, люди летели туристами в любой другой мир, потом пересаживались до Минбара и оттуда на Парадиз. Да, телепаты, естественно, продолжают рождаться, но сейчас по количеству взрослых телепатов Земля опережает только Нарн, Корианну и буллоксиан. И ещё кого-то, точно не помню. На Марсе и Проксиме в целом похожая ситуация. А дальше включается, как это называет Виргиния, любимая паранойя — «а если завтра война». В такой ситуации даже сумасшедший телекинетик под рукой лучше, чем ничего. Поэтому и только поэтому всесторонне гуманный и, вообще-то, законный вариант оказания Элайе помощи психиатров с последующей депортацией его на Корианну и вызвал столько возражений, поэтому Земля и настаивала на повторных экспертизах, рассчитывая доказать его вменяемость и необходимость помещения его в обычную тюрьму. Кстати, забрать Аврору они тоже пытаются, и тоже едва ли преуспеют — ну, какие у них права затребовать ворлонскую гражданку? Примерно такие же, как у Марса и Проксимы, а они, надо заметить, не рыпаются. Оспорить эту вентоксскую регистрацию, как ни соблазнительно, нереально. Наверное, Аделай Нара постаралась… Это, наверное, для Земли самое большое огорчение — что на Нару у них прав вовсе нет. Ею, кстати, уже занялся лично Котто, что в данном случае вполне резонно, не поручать же это советникам… Вообще, за специалиста её уровня можно не жалеючи отдать штук пять этих советников, и дёшево будет… А что она сумасшедшая — так компьютерщики все слегка того…