Наследие Изначальных

Беспокоиться о том, как его содержат, как с ним обращаются, не приходилось — это Альянс, это Минбар. Мы здесь руководствуемся не тем, чтоб мстить преступникам за их преступления, сказал начальник стражи Заэн, порядок наших действий установлен законами Валена и его последователей, дополнен законами правительства Альянса и не включает наших эмоций — кроме соучастия к тем, кто склонен к раскаянью, а учитывая добровольную сдачу Элайи Александера, он вполне заслужил соучастие. Ограничения существуют не для того, чтоб причинять боль, вызывая лишь большее озлобление, а чтоб дать арестанту необходимую ему сейчас тишину для размышлений о содеянном и грядущем, все знают, что не существует такого времени, которого матери и сыну, не видевшим друг друга четыре долгих года, будет избыточно — поэтому времени даётся столько, сколько даётся, чтобы все сказанные слова были именно теми, какие нужны. Что ж. Видимо, нужны были именно эти слова.

Ранили ли они? Ей сообщили о его амнезии. Что бы они ни сообщили — это едва ли идёт в сравнение с 16 годами, которые она-то — не забывала. Спускаясь по высоким, тускло поблёскивающим в свете настенных светильников ступеням, проходя под однообразными арочными сводами, она не могла ожидать чего-то лёгкого для своего сердца. Её сын под стражей. Её сына будут судить за сотни жестоких убийств. То, что он не узнал её — такие мелочи среди всего этого.

— На’Тот сказала — ему придётся дать ответ, почему, обнаружив этот заговор, он не сбросил всю информацию полиции, правительству Альянса, кому-то компетентному.

— Ага. Какой-нибудь ответ уж даст, и дай бог, чтоб от этого ответа тоже кому-то не стало больно. Например, что среди этих компетентных лиц тоже не все чисты. Или банальное понимание, что эта информация потонула б в дебрях бюрократии, была отметена, как несвоевременная, неудобная… Здесь же не какая-нибудь тоталитарная Корианна, где фигурант доноса уже через пару часов будет давать показания. Покуда машина правосудия раскрутилась бы и прогрелась — война б, допустим, начаться не успела, нет, тут не лопухи сидят. А пара локальных конфликтов — на всяких таких вот Иммоланах — как нечего делать. Трупы однозначно бы были. И не факт, что было б их меньше. Что не с такими спецэффектами — это правда, тут не отрицаю. Но тоже было б, от чего икнуть — босота большинства миров в методах не изобретательна, зато и не переборчива, особенно с теми, кто и по биологии, и по культуре чужаки. Надеюсь, это никому объяснять не надо. По сути, чем это отличается от всего того, что я сама в молодости творила? Тем, что, вроде как, мне бой навязали, у меня другого выбора не было? Выбор всегда есть, тихо сдохнуть, например, зато законопослушно… А, ну да, я ни зенеров, ни отморозков Бул-Булы по стенам не развешивала и назидательных надписей не делала, у меня на такое ни времени, ни должного художественного вкуса не было.

Было ли больно от того, что не узнал, руководствовался тем, что узнал от Вадима Алвареса, показанными им фотографиями? Нет. Было ли радостно от того, что видит своего сына живым? Тоже нет. Этому чувству нет какого-то одного слова, в земном языке уж точно нет. Эта боль была бы эгоизмом рядом со всей болью, перенесённой им, и просто была невозможной после всей боли при каждом его приступе. Эта радость была бы опять же эгоизмом ввиду того, что он, не помнящий её, радости испытать не мог, только неловкость знания, что перед ним его мать, и просто глупостью перед полной неясностью — что теперь? Увидит ли она его когда-нибудь вновь? Вселенная, говорят минбарцы по всякому случаю, мудра. В чём тут мудрость — вернуть матери единственного сына вот так? Вернуть без памяти о детстве — это, быть может, и не беда, если он не помнит своих слёз, своего страха, своих мыслей о том, не лучше ли было б ему умереть, но с памятью об этих четырёх годах. Вернуть, может быть, на три или четыре этих дня — чтоб потом отнять навсегда…

— И ему, как тебе, никакого поста не предложат.

— И смертной казни они не добьются тоже. Когда последний раз единый суд такой приговор выносил? По-моему, там случая три только таких и было, и там уровень-то не сравнить — то ли дело попытка государственного переворота в чужом мире, с минированием школ и родильных домов, или эксперименты на живых людях…

Офелия подняла голову.

— От твоих сравнений, Джин, меня в дрожь бросает.

Виргиния посмотрела на неё тем же внешне спокойным взглядом — за спокойствием ярость очень хорошо чувствовалась.

— Есть то, от чего меня саму в дрожь бросает, дорогая. Несколько миров сейчас хотят, чтобы Элайя сидел именно в их тюрьме потому, что телекинетика его уровня они никогда не встречали и даже не представляли, что такое бывает. Им не справедливость нужна, а оружие, которое может потенциально стать их оружием. Либо им нужна смертная казнь, чтобы если уж оно не досталось им, то и потенциальному противнику не досталось тоже. Я всегда говорила, что если жизнь людей и учит, то как-то очень медленно.

— Господи, Виргиния!

— Но Элайю, скорее всего, оставят здесь. Потому что на Корианне условий для содержания преступников-психокинетиков исторически не сложилось. И потому что на Минбаре, как мало где ещё, считается, что главное не наказать, а исправить, вернуть обществу полноценного гражданина…

Однако на Минбаре из не минбарцев получали заключение за всю историю единицы, да и не слишком добивались — иногда выясняется, что лучше б ломали руки-ноги, чем лезли в душу и препарировали её. И принципы и подходы других миров здесь так или иначе и вкрадываются, и торжествуют уже на этой стадии. На Элайе импульсные наручники — требование безопасности, да, для того, кто сдался сам. Вещь практически незаконная, но в законе существуют исключения — убийца-телекинетик, которого не свалишь транквилизатором, как раз на такое исключение походит.

— Сам Элайя не исправлял и не возвращал. Он совсем убивал, насмерть. Тысяча голосов уже сказала это, тысяча голосов ещё скажет.

— Ну, а нам обязательно делать так же? Чего они все хотят, в конце концов — чтобы Элайя никого больше не убил, чтобы не нанёс вреда их мирам, или хотят отомстить за души невинно убиенных пиратов? …Сказала б я, чего они все хотят, как бы удержаться, чтоб в лицо не сказать. Потому что хрен им, — Виргиния спокойно прикончила и эту банку, — один большой хрен — у Элайи расстройство психики, в тюрьму он вовсе не пойдёт. Земля, конечно, потребовала повторной независимой экспертизы, им деликатно напомнили, что у Элайи гражданство мира, вообще, строго говоря, не входящего в Альянс… Ну, что и говорить, какое их зло берёт, что такой ценный ресурс пробакланили… Центавриане тут ещё после Нары пасутся, бракири тоже чего-то мутят, нарны вон напоминают, что Андо был гражданином Нарна. В требовании уничтожить монстра слишком отчётливо звучит «так не доставайся же ты никому». Но Элайя — не монстр, это я, как мать, хорошо знаю. Дурак, это не спорю, но не монстр. И никакой специально нанятой крючкотворской твари я его монстром изображать не позволю. Ох, конечно, мало я ему в детстве затрещин отвешивала… А может, наоборот, много, последние мозги отбила. Но настраиваться тут мне на похоронный лад нечего! Ты речь этого полицейского, хвостатого, слышала? Не удивлюсь, если завтра во всех газетах будет. Я наиболее понравившиеся места даже записала. Как там? «Говоря о необходимости соблюдения законности, мы должны помнить, для чего закон существует. Он существует для защиты простых граждан, их безопасности, их интересов. Мы напоминаем, что простой гражданин не должен брать на себя функций, которых на него не возлагали, но в то же время призываем к высокой гражданской ответственности каждого». Припомнил то дело, когда оправдали санитара, который провёл хирургическую операцию — в больнице был аврал, врачей не хватало, пациент умирал, а он присутствовал на сотне таких операций, что и как делалось — видел… Разве не из интересов пациента надо действовать? А пациент совсем не в претензии был, что жив остался… Действия Элайи, конечно, далеко за рамки самозащиты выходят, но так самозащита — это вообще не подвиг, свою-то шкуру спасать, а этот же Робин Гуд недоделанный хотел всех спасти…