Идол

Только помочь Рите он никак не мог. Он и сам был проморожен до бесчувствия.

65.

– Ты ещё вернёшься, вот увидишь, – сказал Семён.

Лунев ничего не ответил. Он смотрел на тлеющую лучину, слабым светом озарявшую помещение, и думал о своём. Другие персонажи возникали вокруг него вдруг, без предупреждения, их речи не имели никакого отношения к действительности как он её видел. Они все как будто договорились между собой играть ему неправдоподобный спектакль, о чём он единственный не знал.

Какой смысл разуверять их в нелепом, непонятно откуда взявшемся убеждении? Он-то знал абсолютно точно: ему никогда не увидеть столицы. Это же совершенно определённо, ясно как день, и никаких сомнений тут быть не может. Почему они все привязали эту невероятную возможность именно к нему? Либо потеряли последний рассудок, либо нарочно лгут – ему или самим себе. Тогда ни к чему и попытки разубедить: не всё ли равно?

И всё же в этот раз он озвучил свои мысли:

– Путь в Ринордийск мне заказан.

– Не зарекайся, Лексей. Не зарекайся.

– Почему про себя ты так не думаешь? – спросил Лунев, оторвавшись от созерцания лучины и переведя взгляд на собеседника. – Скажи тебе, что тебя вернут из ссылки, ты ведь ни за что не согласишься.

– Я – человек конченый, – Семён пренебрежительно махнул рукой. – Рабочий, мятежник… Кому он нужен, возиться ещё? Сплавили – и забыли, делов-то. А ты – поэт, – он значительно приподнял палец.

– Какой я поэт… – впервые, может, за весь разговор Лунев окрасил свои слова интонацией – интонацией горечи и разочарования. – Я даже не человек. Я никто. Если когда-то и был поэтом, то с этим покончено.

Он отвернулся на дверь, за которой шумела наползающая на их стоянку вьюга. Неожиданно тоска проснулась в нём – тоска по тому, что (он ясно ощутил сейчас) он потерял. Все небывалые, полные тайн миры, в которых он бродил когда-то, исчезли без следа; перед ним был только узкий тоннель, такой, что не повернёшься даже, крохотная точка света далеко впереди и ничего по бокам. Всё убрано. Почти всё.

– Раньше стихотворения приходили ко мне, – сказал он вслух. – Сейчас никто не приходит. Я один. Я перестал их слышать, а это навсегда.

Семён покачал головой.

– Они появятся ещё, – заверил он. – Если так было, то один раз всё вернётся и станет по-прежнему. Вот посмотришь.

Зачем, зачем он говорит о том, о чём не имеет ни малейшего понятия? Что он может понимать, этот человек? Что он знает о творчестве, вдохновении, голосе других миров? Разве разговаривали они с ним когда-нибудь? Разве знаком он с непередаваемым ощущением, с которым бродишь по чужим незнакомым вселенным, без правил и осторожностей, не боясь заблудиться? Что, в конце концов, может он знать о внутреннем мире Лунева, о том, что там происходит, что ломается и что во что перетекает? Кто может знать об этом лучше самого Лунева? А если и сам он не знает практически ничего, разве может кто-то понимать хоть немного?

Так как споры о точках зрения и внутренних ощущениях были бессмысленны, ибо ни к чему бы не привели, Лунев прибег к аргументу другого круга:

– Зачем я им в столице? В конце концов, я написал антиправительственное стихотворение, я нелицеприятно отзывался о правителе лично, я ненадёжный, потенциально опасный субъект. Какой смысл им возвращать меня из ссылки? Чтобы создать себе дополнительные проблемы?

Семён многозначительно закивал:

– Именно затем, что ты был для них опасен. Они, понятно, захотят убедиться, что это больше не так, что они тебя обезвредили. Им надо будет удостовериться. Ферштейн?

Отголосок немецкого в речи другого человека странным образом подействовал на Лунева. Он поднял глаза и в приливе полного доверия воззрился на собеседника.

– Почему… Почему вы все так в этом уверены? – спросил он немного погодя.

– Значит, не я один? – Семён беззвучно рассмеялся. – Это неспроста. Как думаешь, Лексей, если уже несколько человек, отдельно один от другого, твердят тебе, что ты будешь в столице, не значит ли это, что есть повод?

Лунев помолчал.

– Даже если и так. Если случится, как вы говорите, – его голос опять потерял всякую интонацию. – Что ж… Вернут… Убедятся, что всё как они и полагали. На что и рассчитывали. Всё, они победили. Я не поэт больше.

– Поэт, – убеждённо кивнул Семён. – Если был поэтом, им и останешься. Придёт время – и ты восстанешь. Это – по натуре, в природе твоей. Такое не теряют.

«Не теряют». Эти два слова эхом отозвались в глубине, далеко внутри сущности Лунева, и ему захотелось вдруг верить им, верить жадно и безрассудно. Не теряют. Возможно. Вполне возможно. Он готов был поверить в это.

Если он просто в спячке. В анабиозе. В глубоком-глубоком зимнем сне. Если всё, что было, проснётся и вернётся вновь однажды.