Жертвы

В этот раз была та же перловка с тушенкой, что и вчера, и жареное яйцо. Я внимательно посмотрела в тарелку — это набор чем-то напоминал холостяцкую еду, и мне в голову вдруг пришла догадка, с которой я сразу и уверенно согласилась, — он кормит меня ровно тем, что ест сам. Странно…

Я с удовольствием поела, потому есть очень хотелось, сполоснула посуду под краником, выпила таблетку, надеясь, что это снотворное и мне удастся поспать, и легла. Я лежала и смотрела на дверь, надеясь дождаться и увидеть, как он заберет посуду и…

«Посуда!» — снова вдруг осенило меня. И почему я не додумала эту мысль в первый раз — посуда-то, действительно, не металлическая, какую бы разумно держать для заложников, чтобы они не могли разбить ее и сделать из осколков оружие, и какую обычно держат в тюрьмах, ни пластиковая, ни еще какая-нибудь а-ля «не убий ближнего», не знаю… а обычная, какая у всех у нас дома, на дачах: совершенно стандартная глубокая тарелка, бокал с ручкой... с цветочками на боку… «То есть, — заключила я про себя, — он не держит заложников долго. Навряд ли он кормит меня из исключительной посуды, получается, даже если в эту камеру он и сажал кого-то, то ненадолго, совсем ненадолго, без кормежки… Даже не на день… или он их не кормил?.. Почему же он держит меня уже вторые, получается, сутки? И кормит? Зачем?» К сожалению, все варианты ответов на мой последний вопрос, которые приходили мне в голову, не предвещали для меня ничего хорошего.

И очень скоро пришла мысль о том, что острым осколком от разбитого бокала или тарелки можно не только поранить его, но и порезать вены себе, и умереть не так больно… умереть, не заглядывая прямиком в глаза смерти… А ведь тогда… я и вправду должна была умереть, что спасло меня — случайность, провидение или наказание, не знаю?

…Мне было шестнадцать. Пашеньку, который приходился сыном моей мачехи и которого отец раз и навсегда выгнал из нашего дома, я не видела уже довольно долго. До той злополучной пятницы... Отец был еще в командировке, мачеха укатила пару часов назад в неизвестном направлении, я была в доме одна, однако мне не было страшно — на въезде в поселок, где мы жили, была охрана и камеры, да и было у нас всегда спокойно…

Я сидела на кухне и читала книгу, попивая свежесваренный какао, и не сразу услышала, что мачеха вернулась. Она вошла на кухню, а за ней следом Пашенька, они несли сумки. Я напряглась — Пашенька не зря был выгнан из дома, на то были причины…

— Привет, — поздоровалась мачеха, я кивнула.

— Приветик, принцессочка, — передразнил Пашенька то, как отец называл меня, подойдя ко мне практически вплотную и произнеся это мне прямо в лицо, на меня пахнуло перегаром.

Я отвернулась и попыталась встать, чтобы уйти, но он не дал мне этого сделать, удержав за плечи, я посмотрела на мачеху в надежде, что она отзовет своего сыночка, но та, хмыкнув, открыла холодильник и достала бутылку коньяка.

— Посиди уж с нами, королевишна, — съязвила уже мачеха, она меня не особо любила, и было это очень взаимно.

Я попыталась дотянуться до своего мобильного, который, на всякий случай, отложила подальше от чашки с какао, и позвонить отцу, хотя был ли в этом смысл — отец-то ведь улетел за границу… Однако, был в этом смысл или нет, так и осталось неизвестным — позвонить мне все равно не удалось — мачеха буквально у меня из рук выхватила телефон и засунула его себе в карман толстовки.

Пашенька пододвинул стул, сел рядом со мной и обнял за плечи.

— А я ведь почти был в тебя влюблен, да-да, — начал он свою пьяную речь, а я старалась сохранить спокойствие, решив про себя переждать, пока они повыпендриваются, помолчать, а как начнут пить, уйти тихонько в свою комнату.

Но они выпили по рюмке, потом еще по одной, и все это время Пашенька приобнимал меня за плечи одной рукой, не давая уйти. Пашенька… так его называла мачеха, его, то бишь, маменька. Любила она его очень, я бы даже сказала чересчур. Он был ее единственным ребенком, отец Пашеньки умер, когда последнему было около трех лет, и, судя по всему, к тому мужчине мачеха действительно была очень привязана, поэтому, наверное, она так и любила своего сыночка, какой-то слепой, одержимой, материнской любовью…

— Я пойду, — я попыталась встать, но Пашенька снова не дал мне этого сделать, я хотела было оттолкнуть его, но он легко скрутил мне руку, завернув ее за спину, я замерла.

— Ух, какая… с характером, — хмыкнул Пашенька и противно хихикнул, — неужели я совсем тебе не люб? Даже посидеть со мной рядом не хочет, сучка выебистая.

Пашенька чуть дернул мою руку, отчего я почувствовала резкую боль и вскрикнула, он чуть ослабил хватку.

— Интересно даже, как ты в постели кричишь? — Пашенька засмеялся, мачеха тоже.

Они вдруг переглянулись, и он, все еще заламывая мне руку, встал, поднимая меня за собой.

— Ты чего? — вдруг напряглась мачеха.