В сравнении со смертью и любовью

Глава 1. Ферральба.

Надежды прочь, сомнения долой,

Забыты и досада и бравада.

Граница между небом и водой

Уже не различима, и не надо.

По-прежнему свободный свой разбег

Сверяя с параллелью голубою,

Плывет неутомимый наш ковчег,

Волнуемый лишь смертью и любовью.

Проблемы вечной – бысть или не бысть -

Решенья мы не знаем и не скажем,

Зато ни жажда славы, ни корысть

Уже не овладеют экипажем.

И если мы несемся через льды,

Не чувствуя ни холода, ни боли,

То это все ни для какой нужды,

А только ради смерти и любови.

Воистину ничем не дорожа

За этим легкомысленным занятьем,

Мы верим, что не будет платежа,

Но если он и будет, мы заплатим.

Чего бояться нам – тюрьмы, тоски,

Ущерба очагу, вреда здоровью -

Но это все такие пустяки

В сравнении со смертью и любовью.

М. Щербаков «Ковчег неутомимый»

В день, когда зацвело старое гранатовое дерево, герцогиня Пуантенская пожелала встретиться со своим супругом.

Старшей фрейлине пришлось склониться к самым губам герцогини, чтобы разобрать тихое повеление. Нежные губы прекрасной женщины, которые поэты и влюбленные некогда сравнивали с розами и рубинами, иссохли, как родник в пустыне. Пускай дух Адалаис Эйкар был крепок, она проиграла свою битву и знала об этом. Все знали. Знали в Ферральбе, в Гайарде и Пуантене, знали в блистательной Тарантии и по всей Аквилонии.

Старое гранатовое дерево под окнами спальни герцогини засыхало, пережив молодость и зрелость. Оно больше не образовывало завязей, осенью превращавшихся в сочные плоды, его цветы стали мелкими и редкими. Но лепестки соцветий по-прежнему оставались огненно-алыми, оттененными узкой каймой белизны. В следующем году гранат наверняка срубят – ветхое, подгнивающее дерево-старожил, помнящее времена, когда Ферральба была суровым укрепленным замком, а не прелестным дворцом, утопающим в садах и сверкающих фонтанах.

В покоях великой герцогини прежде благоухали редкостные ароматы из далеких земель. Теперь здесь царил горький привкус лекарственных настоев и макового дурмана, дарующего сонное забвение от бесконечных страданий. Занавеси держали наглухо задернутыми – усталые глаза дамы Эйкар больше не выдерживали солнечного света. Слуги передвигались на цыпочках и говорили шепотом. В приемной денно и нощно сменялись фрейлины и пажи, в любой миг готовые мчаться с поручением.

Госпожа Хавьер, второй десяток лет бессменно занимавшая должность старшей фрейлины, вышла из спальной. Молодежь немедля побросала свои занятия, вскинувшись в ожидании приказания или скорбной новости.

– Кламен, – цепкий взор почтенной дамы упал на одного из младших родственников герцогини. Род Эйкар был древним и столь разветвленным, что даже высокоученые геральдисты порой затруднялись в определении степени родства многочисленных Эйкаров между собой. К примеру, несший дозор в приемной Кламен Эйкар был отпрыском Фулжента, сына младшего брата матушки герцогини.

Юнец в щегольском наряде синего бархата и с черной кудреватой шевелюрой вполголоса откликнулся:

– Я здесь, госпожа.

– Ступай к его светлости, – распорядилась старшая фрейлина. – Передай, чтобы изволил немедля идти сюда – ее светлость желает переговорить с ним. Одна нога здесь, другая там.

– Уже бегу, – дверные занавеси тяжело шевельнулись за умчавшимся вестником. Ветерок перевернул несколько листов отброшенного в сторону галантного романа, что читали девицы-фрейлины. Дама Хавьер мимолетно взглянула на них: смазливые личики, большие глазища испуганных ланей, молитвенно стиснутые ладошки. Впрочем, вон та, постарше летами, не особо хороша собой, зато смотрит с тихой, понимающей грустью. Она первой осмелилась спросить:

– Госпожа Хавьер, умоляем вас, скажите – как ее светлость?..

Этот вопрос старшая фрейлина слышала постоянно. Один и тот же вопрос, звучавший то сочувственно, то раздраженно, то с фальшивой скорбью, то с истинным состраданием. Госпожа Анниз Хавьер привыкла давать вежливо-ускользающие ответы, как подобало старшей даме двора герцогини Пуантенской. Но сегодня, когда в последний раз зацвел старый гранат…

– Наша жизнь и смерть в руках Подателя Жизни. Ему ведомо все… а наша госпожа очень плоха, – тихо и горестно промолвила фрейлина. – Мы кажемся ей тенями. С каждым днем она все больше удаляется от нас и скоро уйдет совсем. Вам больше не придется коротать дни в опостылевшей душной приемной, перешептываться и вздрагивать от каждого шороха.

– Я провела бы здесь целую жизнь, если б это вернуло нашей госпоже силы и здоровье, – пылко возвысила голос молодая фрейлина. Госпожа Хавьер торопливо поднесла палец к губам, призывая к тишине. – Мы всякий день и всякую ночь молимся о ней. Но слышат ли нас боги, госпожа Хавьер?

– Не знаю, девочка… как тебя, Лорена? Я всего лишь обычная смертная женщина, не ведающая промысла небес и Создателя, – пожала плечами старшая фрейлина, вздохнув над самоуверенностью молодости. Она бы самое жизнь отдала ради госпожи, сыскался бы только бог или демон, желающий заключить подобную сделку. Госпожа умирает, истаивает, как свеча на ветру. Недалек день, когда одевшиеся в траур Ферральба и Пуантен возрыдают по утраченной герцогине – как недавно Аквилония в скорби оплакивала королеву Дженну Канах.

Скверные времена. Дурные дни. Что проку, что во дворе полыхает редкими цветами гранатовое дерево?

Ферральба была рождена крепостью, прикрывающей дорогу на столицу провинции, Гайард. По прихоти новых владельцев суровое военное укрепление рассталось с угрюмыми бастионами, оделось в разноцветный мрамор и окуталось зеленью садов. О былой Ферральбе напоминали лишь ветшающая башня-донжон в отдалённой части парка, да сохраненный отрезок крепостной стены, превращенный в висячий сад.

Последние годы герцогиня Адалаис не покидала пределов Ферральбы. Герцог регулярно навещал супругу в ее уединенной резиденции. Вместе с ним из Гайарда являлся двор, наполняя дворец и сады шумом голосов, блеском украшений и шелестом дорогих тканей, легкомысленным воркованием красоток и вызывающим бряцанием шпаг.

Нынче Ферральба притихла под ослепительным солнцем.

Кламен Эйкар не сомневался в том, где искать Золотого Леопарда. Герцог будет там, где плеск льющейся воды оттеняет чеканное серебро человеческого голоса. Где синева теней пятнает мрамор, где спорят лазурь и кармин мозаик. В Фонтанном дворе, о коем изречено в незапамятные времена слепым провидцем Тересием: «Покуда не иссякнут источники Ферральбы и не смолкнут песни над ними, в час лихой беды или радости – суждено Пуантену стоять, подобно скале».

Всегда находился тот или та, кто вступал в Фонтанный двор и пел. По велению души, ради кратких мгновений славы, или потому, что охваченное страстями сердце требовало излить свою скорбь и радость. Фонтаны звенели, разбрасывая тысячи брызг, сверкавших ярче драгоценных камней, голоса бесстрашно устремлялись к небесам.

Сегодня (как и вчера, так и третьего дня, и седмицу назад) над сладкими водами Ферральбы пел чужак. Гость из Аквилонии, сын давнего знакомца и друга герцога. Простолюдин и потомок простолюдинов, острый на язык и нахальный, ровно воробей на конюшне. Хотя надо признать очевидное: юнец из полуночных земель был отмечен даром выковывать из слов ту золотую цепь, что соединяет людские сердца. Пожалуй, только это обстоятельство позволяло обитателям Ферральбы смириться с низким происхождением и вульгарными замашками гостя с севера.

Лиессин – так его звали. Странствующий бард Лиессин, сын Бриана из клана Майлдафов, уроженец холмистой Темры, крохотной области на стыке меж Аквилонией и Киммерией. Долговязый и словно сплетенный из кожаных ремней, с иссиня-белой шевелюрой, так резко и ярко выделявшейся промеж черноволосых уроженцев Пуантена. Наряд его заслуживал отдельного порицания, ибо только дикари и варвары таскаются повсюду в одной рубахе, обмотавшись по бедрам длиннющим отрезом шерстяной ткани в мелкую красно-зеленую клетку и перехватив его для верности широким поясом. Полагающихся мужчине штанов Лиессин не носил вовсе.