Страница 236 из 243
Если бы хоть кто-то сказал ему, чем все обернется, Горим никогда не приехал бы на Аренор в поисках счастья.
Облокотившись спиной о резную выцветшую балюстраду, он сидел на узком крыльце заднего двора, растерянно блуждая невидящим взглядом по изломанным скелетам деревьев в густом запущенном саду. За ними простирались черные пустоши – их видно отовсюду – куда ни глянь, – везде плешивая выгоревшая земля.
Запах гари еще не рассеялся и приправлял воздух, горчил, оставляя на губах вкус подзолистой пыли. Ветра не было. Небо укрылось с головой серебряным одеялом туч и лениво посыпало мир снегом. Первым для Аренора в эту зиму.
В доме, среди вещей Наймарана Ферса, спрятанных в кованый сундук, Варсул давно нашел старинную длинную трубку из бриара и все не решался её опробовать. И вот, настал час, когда можно остановиться, успокоиться, перевести дух и попробовать на вкус прошлое. Кто курил её прежде? Правда ли Шелест? – думалось Варсулу, пока он неумело набивал чубук. – Кислая она или пряная, сладковатая и с горчинкой? Может, кроме вкуса пыли в ней ничего не осталось? Однако чубук, неловко обожженный по краям, даже сейчас пах летней сыростью и крепким чаем. От этого запаха во рту становилось сухо и хотелось проливного дождя – выйти в него, ступить босыми ногами в прохладные лужи, в хляби придорожной колеи.
Но пока – зима.
Горим долго и терпеливо раскуривал табак: тянул неспешно, несильно, слушал, как беззвучно ложится на серую землю снег, а клубы желтого дыма возносились в неведомые выси, коптили небо. На сером рассохшемся полу лежал прижатый огрызком карандаша лист бумаги. В руках Варсул неуверенно мял запечатанный конверт – письмо от госпожи Марих, – потирал пальцем маленькую гладкую марку, наклеенную в углу. Распечатал.
Долго и вдумчиво читал, не понимая извинений и сожалений, которыми письмо начиналось. А после не верил в то, чем короткое письмо заканчивалось. С великой скорбью госпожа Марих сообщала, что его дочь скончалась на днях, и, хотя говорила она, скончалась скоротечно и без мучений, Варсул кожей чувствовал, как сочится ложь из маленьких острых букв.
Письмо скользнуло из его рук на пушистый снежный ковер. Горим застыл. Уронил голову на костлявые грязные ладони, обезумев, онемев.
– Доченька… – выдавил, растирал слезы по грубым сухим щекам, почерневшим от жара сгоревших маков.
Взвыл истошно, голодной и злой болью, стянувшей голос. Трубки эти, маки, люди… Да надо ли оно было? Сам во всем виноват. Сам приехал сюда, сам привез ее – маленькую еще, – сам втянул в опиумную кашу, а вытащить не посмел. Сам. Дурак. Дурак! Глупый старый дурак! Спасал кого-то, а плоть от плоти своей не уберег. Сам погубил. Ничтожный, мелкий и злой человек. Слепой безмозглый пьяница. Грязь с дерьмом смешанная. Ничего в нем чистого нет, и не было.
Сидел на коленях и бил в бессильном мычании гулкую грудь земли. Глотай теперь гнилые свои слезы, давись, подавись, удавись. Сдохни уже, да не порти миру лицо, болезненный гнойный нарыв. В медленном снегу, крупном и мягком, катался по серой подошве, схватившись за голову, и рвал на себе волосы. Черные, точно окружившие его пустынные поля.
Это конец. Спустя час или больше, когда ни слез не осталось, ни воздуха в груди для криков, подполз на карачках к крыльцу и сел. Решил, что это теперь точно конец.
Взял трясущимися пальцами огрызок карандаша, откопал в руинах души остатки смелости и начал писать на желтой бумаге ответ. Не Дани. Не Кочерге, хотя обращался к ней. Признавался себе. Почерком ломаным и неаккуратным царапал слова, забыв все на свете.
«Вот, все. Кончилось. Не могу я больше, г-жа Найферс, вряд ли есть для меня еще дело и место на Ареноре. Возвращаюсь в Арх-Даман – там забудется, может.
Все давно надо было устроить. Бросить к лешему Грю, да забрать её в Дун. Или не переезжать вовсе. Лучшую жизнь искала, как же. А я потакал. Бросишь, говорила, жизни тебе не будет новой без маков. Никогда. Верил. А я-то не виню ее. И вас не виню. Сам поломал.
А что говорить? Нет ее. Далеко теперь она. А мне всё – будто там до сих пор, с вами где-то. У вас. А я во сне в плохом. Как вы, как Шелесты, как отец ваш. Только пьяница, чертов. Чертов, чертов пьяница.
Говорили мне – дом ваш недобрый. Нет счастья тем, кто тут остается. А я рукой махнул, мол, люди-то сами решают и жизнь свою строят. Вот и нарешал. Вот и настроил.
Отец без дочери.
Дом вам оставляю. Ваш. Поди, не знали, что стоит еще. Вы к нему долгий путь проделали. Через поля эти, через маки. Сжег их, как условились. Себя тоже сжег. Что мне теперь?
Вы обождите меня – я приеду, навещу. Пусть у вас хорошо все сложится. Лучше, чем у меня.
Горим».
* * *
– Да не поедет она, – Эр весело смеялся, неторопливо вылезая из машины.
Помятый после двух бессонных ночей, залитый нитями золотого солнца, весь светился и сиял, наполненный силой и жизнью. Вэлари видела в нем голубое бездонное небо и пшеничные поля, коих не видела уже так давно, что и забыла, какой свободой и свежестью наполнен мир за пределами городов. Беспечный, словно мальчишка, он улыбался, белозубый и незнакомый, и совсем не Лой.