Надоевшая

В комнату он меня внес, словно мешок с картошкой, не очень аккуратно бросил на постель и деловито завернул в одеяло, неприязненно сморщив нос от запаха, исходившего от постели. Сейчас я его понимала: попытка суицида вытолкнула меня из апатии, и запах прокисшего пота уже не казался мне незначительной мелочью. После этого он наконец соизволил мне ответить на саркастическую фразу, сказанную в ванной до того, как я упала.

— А что, есть? Я тебя просто бросил. Да, не очень гуманно, но черта с два ты бы от меня отвязалась в любом другом случае! Какого черта мне звонит твоя Света и говорит, что третий день не может до тебя дозвониться?! И кстати, где твоя крыса?

Все предыдущие его слова прошли мимо моих ушей, лишь последняя фраза резанула по слуху. Я расплакалась в неизвестно какой раз за время всей этой истории, вспоминая похороны Сириуса. Кажется, именно смерть любимца толкнула меня на этот несомненно идиотский шаг и именно она отправила меня в депрессивно-апатичное состояние. Спайк смотрел на меня с явным раздражением, ожидая ответа и прожигая меня злым взглядом карих глаз.

— А ты не знаешь? — ядовито поинтересовалась я, каким-то образом взяв контроль над голосом.

— Уж наверное, если я спрашиваю, значит понятия не имею, что случилось с твоей зверюгой.

Я мрачно выругалась, вызвав удивление у парня. Затем попыталась встать с постели, чтобы взять из книги на полке ту самую записку, и показать ему. Мне было интересно, что он на это скажет. Впрочем, Спайк мне встать не позволил, обеими руками усадив обратно на постель. Проследив за направлением моего взгляда, он понял, куда я собиралась, и сам дал мне в руки покрытую цветным облупленным лаком деревянную шкатулку, в которой я хранила бижутерию.

Я не стала возражать против, видимо, своеобразной заботы и протянула ему искомое, вынув из нее:

— Читай. Ну раз уж «не знаешь», что случилось с Сириусом.

Он взял из моих рук клочок мятой клетчатой бумаги с явным скептицизмом, затем быстро проглядел его текст. Выражение его лица с язвительного переменилось на недоуменное. Затем он снова, более медленно перечитал записку, и оно исказилось от ярости. Он с силой ударил по моей тумбе кулаком и экспрессивно выругался.

— Дура! Господи, Каштанка, какая же ты дура! Знаешь, кто так хорошо умеет подделывать мой почерк?! Да твой ненаглядный, мать его, Денис! Больше никто. Да и не только мой. Он до твоего приезда всей школе справки от врача липовые писал за бабки! А ему, между прочим, одиннадцать лет было.