Надоевшая

Глава 5. Денис

Второе сентября. И второй день жизни, в которой я никому не нужна. Печально, правда? Интересно, если я умру, это хоть кого-то обеспокоит, кроме Сириуса? И будет ли тетя Даша продолжать кормить его и ухаживать за ним в память обо мне? Нет и нет. Мальчишки, наверное, даже порадуются избавлению от ходячей проблемы. Нет, ну а что? Нет нужды запугивать, нет нужды следить за тем, чтобы я не проболталась…

Мой нервный смех напугал крыса, которому я меняла воду и животное дернулось, посмотрев на свою хозяйку как на умалишенную. Пожалуй, в этом был смысл. Животные чувствуют сумасшедших, а я сходила с ума от боли и одиночества, накатившего омерзительно-горькой волной. Плакать уже не хотелось, да и не стоило таким оригинальным способом «солить» крысиный корм или воду, но боль не ушла. Не знаю, пройдет ли она со временем. Я даже не знаю, что больнее — настоящий нож в спину или вот такой, метафорический.

На автопилоте я почистила клетку и заперла ее, оставив Сириусу воду и корм, и, мысленно отметив галочку возле пункта «Мы в ответе за тех, кого приручили: крыса не виновата, что ее хозяйке хуево», я так же автоматически отправилась одеваться. Первые попавшиеся на глаза вещи — и вот, я уже кое-как одета, даже сама не зная, во что и по погоде ли.

Как в далеком детстве закинутый в старый портфель полный набор учебников и тетрадей — и вот, кажется, можно идти. Ах, да! Нормальные люди ведь еще умываются, причесываются и чистят зубы… Ну, что же — пришлось покончить с этим прямо так, в одежде — не раздеваться же.

Собравшись, действуя вот так вот вразнобой, я побрела туда, где моя жизнь была сломана. В школу. Мой отсутствующий взгляд пугает людей, что идут рядом по своим делам, они отшатываются — но мне как-то плевать. Мир из яркого, цветного резко превратился в серый. Просто в серый, безо всяких оттенков. Только счастливые парочки, проходящие мимо, «били» по восприятию ярко-красным, заставляя меня думать, способна ли я еще плакать. Да, конечно, это самая избитая метафора, которую только можно придумать — но зато какая точная!

Память услужливо подсказала, что первым уроком у нас литература, и я побрела в кабинет, вяло отбиваясь от одноклассниц и просто знакомых, пытающихся выяснить, что случилось. Максима в кабинете не оказалось, и я почувствовала что-то, отдаленно напоминающее облегчение. Может, он и не придет? Было бы неплохо. Тогда я, наверное, сумею нормально просуществовать этот учебный день, по счастью, пятницу, и потом целых двое с половиной суток буду вольна рыдать в подушку столько, сколько потребуется. Или не рыдать? Или просто лежать, глядя в потолок абсолютно сухими глазами, и ждать слезы, которых уже нет?

Мое подобие радости длилось недолго: Белоусов ввалился в кабинет со звонком. Весь растрепанный, с дикими синяками под глазами, одетый в тот же костюм, что и вчера. Причем, в мятый костюм. От удивления, я даже перестала жалеть себя. Что-то здесь не так, что-то явно случилось. Нет, это, конечно, не отменяет его предательства, но за эти три года он сделал и много хорошего для меня, так что я не могла не заинтересоваться происходящим. И уж конечно, мысль, что на него так повлиял его поступок по отношению ко мне, была быстро отброшена. Кто я, право, такая, чтобы из-за меня переживать и мучиться совестью.

Раньше мы с Максимом чаще всего сидели за одной партой. Теперь же он прошел мимо, презрительно бросив:

— Каштанка! Вот там и сиди.

Вроде бы, ничего особенно оскорбительного он не сказал, но всякое желание ему помогать пропало, словно его и не было никогда, а мрачное настроение вновь уступило место любопытству. Урок тянулся невыносимо медленно, и когда зашел Мезенцев, опоздав еще больше друга, да и выглядящий еще хуже, я только демонстративно уставилась в учебник. Стас, проходя к Максиму мимо меня, зачем-то провел рукой по моему плечу, вызвав дрожь отвращения.

Литература, как и все последующие занятия, прошла как в тумане. Смутно помню девчонок-одноклассниц, допрашивающих меня, из-за чего мы поссорились с Максом, еще более смутно — свои вялые попытки огрызнуться и донести до них светлую мысль, что чужая беда — вообще не их дело, а так же ехидные усмешки слышавшего все это Белоусова

.

Зато я хорошо помню, что после занятий ко мне снова прицепился этот парень, Денис, заявив, что в таком депрессивном состоянии мне нельзя оставаться одной. Его не остановил ни грубый посыл нахуй, ни мой злой, раздраженный взгляд, ни то, что я, вообще-то, шла домой, чтобы через два часа выйти на подработку. Он увязался за мной.

Идя следом, он все тараторил что-то о том, что мне ни в коем случае нельзя унывать и вообще, все будет хорошо и Макс вернется ко мне снова, просто потому, что даже конченный подонок не может не понимать, какая я замечательная. Я слушала все эти бредни с выражением лица, ясно дававшим понять, с каким скептицизмом я отношусь к ним. Только вот Денис оказался непрошибаем и шел со мной до самого дома, казалось, совсем не замечая, что он не вызывает у меня ничего, кроме раздражения.

Хоть это радует. То, что я все еще способна испытывать раздражение, и все еще осознаю необходимость в подработке. Хотя без помощи Сп… Максима мой уровень жизни в любом случае упадет на десяток пунктов. Он раньше часто дарил мне какие-то не слишком дорогие (дорогие я бы не приняла), но красивые вещи, иногда покупал мне продукты и вообще вел себя как настоящий друг и близкий человек. Интересно, в какой момент все изменилось? Ведь не мог же он целых три года притворяться, верно?! Думаю об этом, и снова становится паршиво, а на глаза наворачиваются слезы…

Я жалкая. Я не поражаюсь его лицемерию, не ненавижу его. Я мечтаю о том, чтобы все это оказалось дурной шуткой или насущной необходимостью и все было как раньше, а ненавижу лишь себя. И даже этот парень, Денис, вовсе не отвлекает меня от отвратительной, всепоглощающей жалости к себе. Он просто раздражает. Добренький выискался. Не нужна мне чужая жалость, мне вполне хватает своей собственной! Жалости к себе, то есть.

Ему я, правда, об этом не сказала. Просто игнорировала. Забавно, но ему, казалось, ничуть не мешало мое отвратительное настроение и состояние. Он даже попрощался со мной перед тем, как я вошла в подъезд. А я с ним — нет.

Дома меня ждал пустой холодильник и записка от матери о том, что она доела пельмени. (Хм, значит она более-менее вменяема сегодня?) Пришлось тащиться в ближайший магазин у дороги и затариваться минимальным набором продуктов. Не то, чтобы я хотела есть — я вообще ничего не хотела, но съесть что-то было необходимо. Не хватало еще показать Спайку, насколько мне плохо на самом деле. Есть же у меня какая-то гордость? И так проревелась рядом с ним, рассказала о том, что о нем знаю… Хватит. Я слишком плохо себя контролирую, так нельзя. Даже если я в конце концов решу, что с этой жизнью пора кончать, то мои милые однокласснички должны узнать об этом только тогда, когда труп начнет разлагаться.

Потрясающе позитивные мысли для семнадцатилетней девушки, правда? Впрочем, это тоже никого не волнует. В магазине меня встретил сочувственный взгляд кассирши, работавшей здесь уже года три точно. Что, и она в курсе, что я с ним больше не общаюсь? Проклятие маленьких городов какое-то. Все обо всем знают. Я взяла рис, целую курицу, пачку зеленого чая с мелиссой, и какие-то уцененные яблоки по сорок рублей за кило. Штуки три или четыре. Нужны же нам с матерью какие-то витамины. Подумала и затарилась еще морковкой и луком. Набор «ужин нищенки» готов, так сказать. Я так питалась три года назад, до Спайка в моей жизни, рано осознав, что если я не выберусь из этого болота, то экономия будет моим вечным уделом. Лучше бы его в моей жизни и не появлялось. К хорошему быстро привыкаешь. Причем в моем случае это касается и материального, и духовного. Когда я расплачивалась, по лицу текли слезы, но на расспросы кассирши я отвечала так же «подробно», как и до этого на них же со стороны одноклассниц, так что она быстро оставила меня в покое.