Страница 62 из 86
– Что ж ты так изменился в лице, сынок? – усмехнулся отец, а мать промолчала, впрочем, она молчала всегда.
– Ты перестал меня слушаться, делаешь всё наперекор и скрываешь. Мой ли ты сын? У тебя нет ни цели, ни идеи и даже никакого таланта. Бесполезный! Или ты думал, что я не узнаю, как ты тайком бегаешь в гости к этой мерзкой грязнокровке и пожираешь её конфеты? Ты продался за паршивые сладости! Ублюдок! Выродок! Позор нашей семьи! Но я с этим покончил и смыл грязь и презрение с нашего рода! Стоило бы наказать тебя ещё больше – не только вписать твою толстую подружку и всю её обнаглевшую семейку в список по "зачистке" в самые первые строчки. Неплохо бы вдобавок свернуть головы всем голубям на чердаке! Впрочем, займусь этим позже, а сейчас снимай штаны и плати за постыдное поведение, маленький мерзавец! – и он достал свой кожаный ремень, натянул его с довольной улыбкой и показательно хлопнул им несколько раз в воздух.
Как ни странно, ремень и синяки, которые он мог бы вскоре оставить, совсем меня не волновали. Меня распирали тревога и желание предупредить возлюбленную подругу во чтобы то ни стало, спрятать её или сбежать с ней подальше. И я ринулся к двери, но отец преградил мне дорогу и оттолкнул. Я брыкался, кусался и даже пару раз удачно лягнул его в колено, и пока он, оторопевший, отходил от нежданного сопротивления, я выиграл время, добежал до чердака и закрылся изнутри.
Я высунулся в чердачное окно, и хотел уже было вылезти на крышу, но замер в оцепенении, разглядев в толпе, внизу на улице, моего рыжеволосого друга и всю её семью. Солдаты уже приготовили около полусотни горожан к "зачистке". Я что–то кричал с высоты, махал руками, метался, не зная, куда себя деть и, в конечном итоге, словно заморская обезьянка лихо спустился вниз по водосточной трубе. Я побежал вдоль улицы, догоняя послушно и безмолвно движущийся караван, разделённый в два ряда "жёлтозвёздных". И я догнал её, но не смог выдавить из себя ни звука, просто продолжал идти на расстоянии около двух метров, поравнявшись с ней в одной линии. Я провожал её тревожным взглядом, и она знала, что я был рядом. Она заметила меня краем глаза, но не осмелилась поднять головы. Её ресницы дрожали, а лицо стало болезненно бледным.
Я сопровождал мою подругу ещё несколько кварталов, думая о том, куда её ведут и что с ней теперь станет, ведь ей нужно питаться каждые четыре часа и регулярно делать инъекции. Не знаю, сколько бы продлился мой маршрут, но один из солдат крикнул: – Проваливай! – отпихнув меня рукояткой ружья настолько сильно, что потемнело в глазах.
Когда я очнулся, уже никого не было.
В тот сумбурный день, печальный и страшный, мой отец сломал мне не пальцы, как бывало ранее, он уничтожил мою душу. Сломанные кости болят, но срастаются. Разодранная в клочья душа образовывает пустоту, которую не заткнёшь ничем и не замажешь, как ни старайся.
Я потерял сон и аппетит, только и делал вид, что ложился спать и монотонно пережёвывал ужин, с трудом сглатывая пищу. Моё воображение сыграло со мною злую шутку и ежеминутно рисовало перед глазами самые невообразимые и изуверские сцены расправы над моим возлюбленным другом. Я мучился, не находил себе места и не было мне покоя. Всем своим естеством я жаждал только одного – реванша. Вся моя ненависть утроилась и направилась на моего отца. Она жаждала сожрать его и ему подобных, стереть их с лица земли. Понимая всю порочность невыносимого, неугомонного желания мести, я пытался бороться с ним и борюсь до сих пор, изображая послушного, правильного сына. Видишь ли, кукла, – обратился ко мне юноша. – Мне до сих пор не даёт покоя тот пузырёк с настойкой белладонны. Но я слабый дрожащий трус и никогда не осмелюсь. Мне только и осталось, что трястись, подобно зайцу и дальше поджимать свой хвост. Я ни на что не годен и никого не могу защитить, даже себя. Всё, что мне осталось, так это бессмысленная надежда, которая ноет и заставляет меня посылать в тёмное военное время почтовых голубей. Я хочу верить, что мой друг ещё жив и однажды прочтёт моё послание, пропитанное скорбью и стыдом за всё происходящее. Но большинство голубей возвращаются с нетронутыми записками на лапах, а те, что не вернулись, стали жертвами шальных, развлекательных пуль или самодельных рогаток голодных детей, чьи родители, в отличие от моих, не смогли благополучно устроиться в новом мире, в тёплом кресле из костей виновных и невинных. Кое–что не перестаёт поражать меня – насколько смелы, возможно, даже до глупости, упорны и надёжны эти птицы.
А совсем скоро, по настоянию отца, я должен посещать особую школу, да, для правильных сынов, прозванных «цветом нации». Конечно же, я согласился, и ошейник трусости затянулся на моей шее ещё туже. Отец надеется, что войдя в круг избранных вестников расово чистой эпохи, мне станет стыдно за привязанность, по его словам, к человеческому мусору, и я откажусь от этой блажи. Кто мы? Дети войны без права выбора, и мы верим в ту безумную, жуткую ахинею, которую несут взрослые, принимая за истину. В конечном счёте, подавленные и сломленные, мы сами начинаем верить родительским словам, принимая их как должное и как единственно верный способ существования. И если вдруг ты случайно начинаешь мыслить иначе, видишь нестыковки в устоявшихся ценностях, понимаешь весь хаос и абсурд происходящего, то накатанная поколениями дорожка уже кажется краем обрыва. И тебя бесконечно терзает чувство вины за то, что видишь многое иначе, не понимаешь правил и не способен вклиниться в поток. Потому остаётся только притворяться и сливаться с другими. И совсем уж скоро я утону в искусном притворстве, яростно обсуждая национальные предрассудки, особенности различий формы черепа и расовое превосходство по цвету глаз. Мне станут не важны сила воли, культурные ценности и свобода по праву рождения. Золотым детям новой эпохи безгранично плевать на всё и всех, кроме личного комфорта и осознания мнимого превосходства.