Страница 42 из 86
Роды начались ранее ожидаемого срока: воды уже отошли, сочилась кровь, но дитя всё не показывалось. Что–то пошло не так, да что там, всё с самого начала было неправильно. Натянув брезентовые сапоги не по размеру на босые ноги и накинув пальто из грубого полотна на тонкую ночную сорочку, моя измученная хозяйка побежала, что было сил на другой конец деревни. Там жила одна старушка, в прошлом славная повитуха, помогавшая им с сестрой появиться на свет в те не такие уж далёкие, но уже канувшие в Лету времена, когда кто–то ещё рождался в этом забытом Богом месте. Несмотря на свой преклонный возраст, повитуха находилась в трезвом уме и светлой памяти, так как это физиологическая особенность была присуща почти всем старикам здешних мест. Хотя старушка была почти ослеплена и замедлена неумолимым потоком времени, но руки её, исполосованные паутиной морщин и россыпью коричневых старческих пятнышек, были тверды и помнили наизусть своё дело.
Моя госпожа прихватила с собой озадаченную внезапностью происходящего старушку и её котомку с целебными травами и родильными инструментами, слегка покрывшимися налётом ржавчины от долгого лежания.
Сестринский крик всё усиливался, и женщины метались из угла в угол, кипятя инструменты и простыни. Несмотря на уговоры и манипуляции повитухи, дело совершенно не двигалось, а крики раздавались всё чаще и громче. Мать суетливо скреблась за дверью, но так и не осмелилась выйти из комнаты. Едва лишь забрезжил рассвет, раздался последний крик – самый громкий.
Младенец родился синюшный и тощий, со скукоженным морщинистым личиком и от того казался не человеческим. В воздухе повисла напряжённая тишина, и повитуха легонько похлопала хрупкое дитя по спине. Бесцеремонно, простецки и деловито продула сморщенный красный носик и ребёнок вздохнул. И, казалось бы, что всё уже закончилось, но старуха тревожно одёрнула мою владелицу за рукав и прошептала:
– Уходит она, смотри сама: кровь так и хлещет. В лечебницу бы, здесь мы ей ничем не поможем.
Сердце девушки сжалось от страха, а руки вцепились в свежевываренную, ещё горячую простынь, уголок которой она лихо прикусила, чтоб не заплакать. Она знала не понаслышке, что слёзы затуманивают сознание и заводят мысли в тупик.
Женщины туго запеленали младенца и положили его в плетёное лукошко, а бессознательную роженицу перенесли на телегу. Моя хозяйка прихватила внушительного размера пачку банкнот из тайника, запрягла лошадь и, подстегнув её, рванула в город.
Девушка влетела в лечебницу, расталкивая обитателей лазарета, пробираясь по пропитанному запахом лекарственных смесей коридору. Наткнувшись на первого, попавшегося под руку доктора в белой одежде, она поволокла его к телеге. Врачеватель осмотрел пациентку беглым взглядом. Он приложил указательный и средний пальцы сперва к посиневшему хрупкому запястью, затем к шее и отрицательно покачал головой.
– Увы, медицина в данном случае бессильна, слишком поздно.
– Нет, не поздно! Вы лжёте! – моя госпожа решительно опровергла слова, рвавшие душу в клочья, дёрнула доктора за рукав и придавила его руку к телу сестры. – Лекарь, давай же, делай своё дело! Что ты стоишь, будто истукан – я заплачу, у меня есть деньги, только спаси её!
– К сожалению, Вашу родственницу, уважаемая, не воскресит и всё золото мира, хоть владейте Вы половиной страны, ничего не поможет: оттуда ещё никто не вернулся. Всё, что вы можете теперь поделать, так это только упокоить её с достоинством и честью. Роженицей ведь была, а младенец где?
– Дома, под присмотром у повитухи.
– Значит, сиротка теперь, бедное дитя. А кто родился, мальчик или девочка?
– Не помню... Совершенно не помню! Всё произошло так быстро, так нежданно. Что же теперь делать?
– Смотрю, Вы так горько убиваетесь, вероятно, были с покойной близки?
– Младшая сестричка моя, я хотела как лучше. Всё работала и работала – для нас ведь, а вот оно как получилось... Не усмотрела я. Не почувствовала. Не спасла.
– Что ж проку себя теперь винить, пусто, да бестолку. Теперь бы о малыше позаботиться, воспитать правильно, всему обучить, если уж финансовое состояние позволяет. Сиротам никогда сладко не приходилось: растут в нелюбви, чужими и ненужными, потому путные люди из них редко выходят. А время сейчас беспокойно, хотя, с другой стороны, когда было иначе… Вот, что я Вам скажу: дальше будет только хуже, но всё пройдёт, всё успокоится, так что поезжайте домой.
Так она и поступила. Ехала медленно: некуда было спешить и незачем гнаться.
Вернувшись домой, моя владелица окинула беглым отчаянным взглядом младенца и сказала:
– Ты виноват! – она швырнула, со всей злости, стопку остывших простыней в стену и удалилась.
Повитуха, старушка простая, но мудрая сразу почувствовала, что девушка задумала в сердцах что–то недоброе и, видимо, уже решилась взять грех на душу, и потому тихонечко унесла корзинку с ребёнком; выскользнула из дома будто тень, подперев двери стремянкой.
Моя хозяйка молча достала из погреба наливку, кольцо колбасы и подкурила отцовскую трубку. Хмель ударил ей в головы, стирая сомнения, страхи и тот мерзкий тщедушный замысел, внезапно всполохнувший в её пропитанном болью сознании, незамедлительно начал переходить в активное действие. Безумный жуткий план казался сейчас единственно верным решением. Она взяла кочергу, криво усмехаясь под стать бесовским огням в потускневшем взгляде. Девушка отчаянно искала виновного в собственном горе и хотела отомстить самосудом – грубой экзекуцией – тем самым пытаясь утихомирить нарастающую душевную боль. Она приняла неверное решение под действием эмоционального порыва, алкогольного градуса и табачного дыма, и потому с упоением ласкала пальцами злосчастную кочергу, проигрывая в голове сцены расправы над обидчиком. Моя госпожа страстно желала, для начала, проткнуть мерзкую дряблую плоть отчима в нескольких местах и, насладившись его агонией, раскроить ему череп точным заключительным ударом.