Страница 41 из 86
В тот момент открылась вся истина, свободно парившая в воздухе, но упорно игнорируемая – ответ – кто всё–таки посмел обрюхатить кроткое неразумное дитя. Моя владелица ворвалась в кухню, и, схватив увесистый чугунный чан с маслом, в ярости не чувствуя его веса, швырнула им и всем его содержимым в прихлебателя и подлеца. Масло разлилось по сторонам, осалив сестру, стены, бытовую утварь и саму девушку. Всё насквозь пропиталось масляным духом, всё было безвозвратно испорчено: продукты, комната и души.
– Благодари Господа, что я не успела его вскипятить, мерзавец!
Отчим, зашибленный на совесть тяжёлым предметом, пошатнулся, захрипел и схватился за плечо. Ключицу вывихнуло, а на коже багровели набухающие кровоподтёки. Он, было, замахнулся на свою обидчицу, но девушка не растерялась и повторно ударила его, что есть силы, черенком лопаты, которой обычно укладывала булочки в печь. На сей раз она раскроила ему губу и сломала нос. Кровь хлынула и перекрыла масло, которое выталкивало на поверхность багровые капли. Девушка настигла его, подобно мифической валькирии, не зная пощады и перепрыгнув всякие грани морали и добродетели, ударяя убегающего негодяя вновь и вновь, не глядя, но всегда точно попадая по плоти. Избиваемый кричал не своим голосом, но был настолько толст и неповоротлив, что не мог справиться с хрупкой девушкой.
Она гналась за ним до самой окраины деревни, пока окончательно не сломала лопату о ненавистного человека. То кровавое членовредительское представление запомнил каждый переполошившийся и изумлённый деревенский житель. Потеряв свою жертву из виду, моя хозяйка возвратилась домой, но уже не могла остановиться. Она колотила кулаками в запертые двери забаррикадировавшейся в комнате матери и кричала:
– Мама, открой! Ты же знала и молчала! Ты опять мне солгала! Ответь за всё перед своими дочерьми! Стань наконец–то матерью! Хоть в чём–то!
Но ответа так и не последовало: ни единого шороха или писка. Девушка очнулась только тогда, когда малолетняя сестра пугливо подёргала её за юбку и заулюлюкала. Моя госпожа окинула её разочарованным взглядом, пренебрежительно отпихнула, оттряхнула одежду, испачканную маслом и налипшей мокрой дорожной грязью и молча начала рыться в сундуке с отцовскими вещами. Что она пыталась найти среди полуистлевшего тряпья, было непонятно, но, возможно, она пыталась с помощью отвлечённого занятия справиться с мыслями и снова обрести власть над собственным телом.
На дне, под грудой тлена, она отыскала отцовскую курительную трубку и пересохший табак, который хранился в потёртой коробочке, оббитой грубой коровьей кожей. Девушка сбрызнула водой ломкие, почти обратившиеся в пыль табачные листья, набила трубку и поднесла спичку. Так, сидя на промозглых дворовых ступеньках и вдыхая плотно оседающую влагу, моя госпожа закурила впервые, но тут же закашлялась, сплёвывая табачную угольную горечь. Дурман крепкого настоявшегося табака почти сразу ударил ей в голову, и она слегка захмелела, почти до тошноты, медленно подступающей к горлу. В тот миг ей было трудно понять, отчего её больше мутит: от испорченного табака или от людской мерзости. Потому девушка через силу продолжала втягивать густой, почти удушающий дым, пока не привыкла и не поняла, что трубка помогает ей забыться. Она выпускала синеватые облачка дыма, пока к ней на ступени не подсела полоумная сестра и легонечко тыкнула в плечо.
– Думаешь, ругать тебя стану? Хоть я и невероятно зла, но браниться не буду, бить тем более, однако стоило бы. И глумиться над тобой не посмею, но ответь мне, как же ты осмелилась путаться с таким человеком и при таких обстоятельствах?
Девчушка отрицательно замахала головой, пытаясь донести, насколько это возможно неразумным, что она этого совсем не хотела, но просто так получилось из–за интереса и глупости.
– Даже если и так, почему не справилась с собственными желаниями, почему не дала отпор? Я с детства учила тебя защищаться. Мало ли мы вытерпели пакостей и издевательств от местных жителей? Ну, да ладно, что толку уж тебя винить, ничего не поделать. Кто в гнили и смраде взращивается, тот сам становится гнилым и смрадным. Младенца совсем недолго ждать осталось, родишь и уедем отсюда; только в большие города больше ни ногой – всё насквозь испорчено – подадимся в те, которые подальше и поменьше. Немного денег я поднакопила, кое–что и сами умеем, да и зверушки наши на славу удаются: я уж новые рецепты сиропов выдумала.
Сестра крепко обняла мою владелицу, девушка приникла к её плечу и погладила по спине. Но ранний тревожный час разыграл девичьи судьбы по–своему.
Говорят, самые тёмные часы перед рассветом, но моя хозяйка ещё не знала, что это будет самая тёмная ночь в её жизни.
Где–то после полуночи, когда утомлённое трудом тело погружается в глубокий безмятежный сон, утаивающий в себе душевные терзания дневного бодрствования, раздался крик. Но он так и не смог разбудить мою уставшую госпожу. Я пристально посмотрела на неё и сказала:
– Вставай, началось!
Крик повторился, подтверждая мои слова. Моя владелица открыла глаза, в смятении села на кровати, окинула взглядом комнату, и, было успокоилась, но крик раздался в третий раз. Она поняла, чей это был крик, и в это мгновение её сонные прищуренные глаза округлились, а в сердце закралась тревога. Немного отрезвев от дурманной сонливости, она вздохнула несколько раз, собралась с силами и, босая, поспешила к сестре.