Страница 38 из 86
Часть восьмая.
О семейных ценностях.
Мы сидели по щиколотку в грязи у обочины дороги на камне, смиренно ожидая попутчика. К тому часу мимо нас проехало несколько автомобилей и конных повозок, ещё сохранившихся в ходу, скорее как развлечение бомонда, нежели как средство передвижения. Извозчики и самопровозглашённые гонщики не останавливались и сворачивали у развилки. Мы почти отчаялись добраться домой, но к вечеру подъехал старичок на старом скрипучем обозе, набитом сырым сеном и глиняными горшками, настолько старом, что казалось, такие средства передвижения уже никто не использует и вовсе. Тощая прихрамывающая кобыла медленно тянула эту телегу явно не первый десяток лет. Телега была такой же старой и видавшей виды, как и сама лошадь.
По счастливому стечению обстоятельств путник тоже направлялся в тот край, где выросла моя владелица. Частично загоревшие лицо и ладони старичка прорезала сетка трудовых морщинок, что вполне характерно для всех тех, кто упорно трудится десятилетиями на земле.
Мы погрузили пожитки и медленно двинулись в путь. Старичок болтал без умолку всю дорогу и развлекал нас песнями, сказками и забавными ностальгическими придыханиями о том, что зерно и молоко в городах нынче совсем не те, потому–то народ и раскупает его товар на городских рынках за милую душу. Моя хозяйка мирно дремала, убаюканная незатейливыми россказнями, а я рассматривала из приоткрытой котомки, как мимо проплывают дорожные пейзажи: белые, пустые и унылые в преддверии надвигающегося снегопада.
К концу третьего дня пути мы высадились в деревне и, купив гостинец – сладкого сочного винограда у придорожной торговки, двинулись домой. Едва постучавшись в ворота родных пенатов, лицо моей госпожи побелело и скривилось, а от досады вывалились котомки с пожитками, виноградом и мной из рук. Дом её детства, в который они с отцом и дедом вложили столько труда, находился в безобразнейшем запустении и, казалось, рушился на глазах. Она стояла в оцепенении и боялась ступить и шагу.
Вдруг на крыльцо ввалился незнакомый молодой человек, довольно–таки тучный и начавший лысеть в раннем возрасте. Он сплюнул, пнул щербатый горшок и со всей дури рухнул в отцовский гамак. С деревьев, на которых держалась навесная лежанка, посыпалась труха и бурые замёрзшие листья. Мою владелицу охватило негодование, она решительно подошла к незваному гостю и резко поинтересовалась, кто он.
– Пффф, я – хозяин дома, – возмутился он. – А ты, пигалица, кто ещё такая?!
– Каков хозяин, таков и дом! – ехидно плеснула девушка в ответ и решительно толкнула парадную дверь.
Внутри дом выглядел ещё хуже, чем снаружи.
Мать моей хозяйки – женщина простая, но думающая, что знает себе цену – находилась в том возрасте, когда последние лепестки свежести уже увядают, но всё ещё отчаянно верится в чудо. Да – тот самый пресловутый бальзаковский возраст, когда физические возможности переоцениваются и бережно лелеются зыбкие остатки былой красоты.
Женщина сидела за столом, покрытым малахитовой плющевой скатертью с чёрной бахромой по краю, щурясь и кутаясь в шерстяную, некогда бежевую, залатанную шаль и неторопливо раскладывая пасьянсы. От тяжёлой болезни, якобы точившей женщину годами, казалось, не осталось и следа.
– Мамочка, что всё это значит? Потрудись объяснить, кто этот наглый, грузный боров, напяливший отцовскую куртку, возомнивший себя хозяином нашего дома и греющий ожиревшее пузо в гамаке на дворе?! Почему дом в таком убытке?! И на что в таком случае пошли те деньги, которые я тебе регулярно высылала?! Где скот?! Где парильня, которую ты мне в письмах так красочно расписывала?! Где летняя беседка, увитая виноградом и прочее?! Да в доме нет ни одной не треснутой ложки!
Матушка явно не ожидала не только подобной целенаправленной лавины вопросов, но и самого присутствия своей старшей дочери.
– Как? Когда? Ты вернулась? – женщина растерянно тянула время, раздумывая над размытыми отговорками, чтобы заговорить дочери зубы, глазом не моргнув, и с привычной для неё ловкостью. – Только явилась на порог, а уже донимаешь дурацкими расспросами! Голова совсем кругом пошла от твоего крика, а мне нельзя волноваться – ты ведь знаешь, как я больна и слаба! Сама–то хороша, явилась, не запылилась «мадемуазель из большого города», и доводит престарелую мать мелочными денежными расчётами! Небось, из борделя сбежала, шлялась непонятно где столько лет, совсем как отец, упокой Господи его душу! Он тоже позарился на сладкую жизнь, бросил нас на произвол судьбы, а потом и совсем сгинул, да так, что даже по–человечески схоронить было нечего. Ты всегда была нахальной, строптивой девчонкой: мало я с тобой горя отхлебнула, мало намыкалась?!
– Намыкалась?! Отчего же?! Не тогда ли, когда я ни свет, ни заря вставала, чтоб за скотом приглядеть, чтоб выгрести всю грязь и выстирать заплёванные тобой простыни, когда выносила ночные горшки у тебя из–под кровати, когда ты, якобы, не могла сама дойти до отхожего места из–за болезни?! А?! Полно уже причитать да сетовать, ещё раз спрашиваю: что за это за человек в моём доме?!
– Твоём?! Нет уж, дом этот общий, а я – твоя мать, и ещё не так стара, чтоб ты знала! Я – женщина и хочу побыть любимой напоследок, так что прими к сведенью – это мой муж и твой отчим!