Страница 37 из 86
Теперь, возвращаясь в те далёкие эфемерные воспоминания, я готова поклясться, что была в том месте и в то время на самом деле – столь ярко всё ощущалось – тело казалось невесомым, а разум свободным.
Мы путешествовали ночами, а днями готовились к своему путешествию, составляя списки и покупая то, что нам могло бы пригодиться в дороге. Так, в счастливой суете и вычёркивании тщательно выведенных тушью пунктов, пролетело ещё два года. Два года, полные отважных затей, далеко идущих планов, тщательного приготовления и человеческого тепла. А затем, однажды, уже совсем неожиданно, её мать скончалась как–то тихо и беззвучно, и мы даже не поняли, когда это случилось. За несколько дней до этого старушка притихла, стала покорной и понимающей, несмотря на свой ранее буйный, несносный нрав, словно давая нам насладиться покоем.
Она попросила меня приблизиться к подушке и протянула дрожащей рукой старую брошь. Я взяла без задней мыслей, думая, что это всего лишь старческая безделушка, но рассмотрев подарок в лучах пробивающегося в окно солнца, я поняла, что эти белые и синие стразы отнюдь не стекло.
– Бери, – прохрипела моя подопечная, – это единственная дорогая вещь в нашей помойке. Настолько, что можно обменять брошь на десяток таких домишек и ещё останется на безбедную жизнь. Бери–бери, не задумываясь, лучше кому угодно отдать, чем той бездушной твари, что я породила. Ничего путного из неё как не вышло, так и не выйдет. И помни: если ей понадобится, она никого не пожалеет.
С таким подарком я могла бы легко уйти и сама стать госпожой, но не хотела обмануть и покинуть свою единственную подругу и отдала ей эту злосчастную брошь в тот же вечер.
Отслужив поминальную службу, как полагается, я продолжила готовиться к нашему путешествию, ещё усерднее составляя списки и бегая за покупками. Но мой чудесный единственный друг не спешил с осуществлением планов, и моё радостное вожделение и безумное увлечение нашей идей, в конце концов, начало её раздражать. Она всё чаще находила предлог закрыться в кабинете и не желала беседовать, порицая меня за пустоту и легкомысленность тем.
А однажды, совсем внезапно, сообщила холодным и чужим голосом, что уже совсем скоро настанет час нашего далёкого путешествия, и мне стоит пожить на постоялом дворе, пока она не уладит все вопросы касательно дома и чайной лавки. Мне следовало дожидаться её появления. Я, не раздумывая, согласилась, не желая путаться у неё под ногами.
Моя подруга дала мне солидную сумму денег – гораздо больше того, что я зарабатывала в доме за год, и бумаги с отличными рекомендациями и поспешила меня выпроводить. Поначалу я насторожилась такому повороту событий, тень сомнения легла на сердце, но, откинув все едкие мысли, я не посмела ослушаться. Она обещала прийти за мной, а значит, придёт.
Большую часть денег я отправила матери в деревню, на остальные достойно прожила в пансионе больше месяца, томимая мучительным ожиданием желанного опасного путешествия с безмерно дорогим и любимым мне человеком. Календарь отчеканивал новую дату, а она всё не приходила и, чтобы развеять душные сомнения, я сама пошла в чайную лавку. Однако магазинчика там больше не было, витрину отремонтировали и готовились открыть булочную. Я дождалась нового владельца, чтобы расспросить, куда делся старый, и он поведал мне, что купил этот дом со всем его содержимым у девушки, которая с неделю назад уплыла на корабле в далёкую чудную страну, где на спинах гигантов горделиво покачиваются короли и приезжие. Я пришла в отчаяние, но, собравшись с силами, спросила, не оставила ли она мне письма. Булочник только и пожал плечами, отдав мне её своеобразное послание – тот самый чердачный мешочек с мраморными шариками и без единого слова.
Я так и не смогла понять, сколько ни думала, что моя подруга хотела сказать на прощанье. По правде, я тогда вообще ничего не понимала: ярость и отчаяние застилали мои глаза. Эти дурацкие мраморные шарики выжигали мне грудь льдом.
Несколько дней я лежала, почти не шевелясь и не прикасаясь к еде, а затем пошла в городской парк, подошла к пруду и, дрожа, сгибаясь от судорог, кидала в него по шарику – один за каждое несдержанное обещание – пока они не закончились вовсе. Там, в парковом пруду, я утопила свои чувства, мечты и обиды. Одна из мраморных бусин не долетела до стоячей воды, и ее подобрал городской мальчишка, а я в сердцах пожелала, чтоб этот мраморный осколок выжег клеймо на ком–то другом, а лучше – на ней.
Затем я прожила в пансионе ещё два месяца, приходя в себя и раздумывая, что делать дальше, пока не закончились деньги. Так я отправилась на поиски новой работы. Потом... Да ты и сама знаешь, милая куколка, мы встретились в доме у моего нового хозяина.
– Твоя история грустна, но отчего–то красива, мне понравилось её слушать, – я лязгнула своими фарфоровыми осколками. – У каждого из моих прежних хозяев в жизни было то, что изменило их полностью и бесповоротно. Рассказ не новый, но, всё–таки, каждый раз, куклам невероятно интересно узнавать человеческие истории.
– Теперь, – выдохнула моя погрустневшая госпожа, – я хочу домой. Мне нечего больше искать в этом городе. Дома, улицы, прохожие – всё здесь пропитано напоминаниями о не случившемся и столь желанном.