Страница 35 из 86
– Я не спросила разрешения, потому что не знала, позволишь ли ты. А мне очень хотелось.
И она разлила чай.
– Извиняться нужно должным образом, согласно размеру провинности: ни больше, ни меньше. Вероятно, ты теперь обо мне не лучшего мнения, считаешь злобной и опасной старой девой, спятившей и жалкой.
– Мне платят жалование не за осуждение, а за работу. Одно я поняла наверняка – уж простите за деревенскую прямоту – Вы безумно одиноки и несчастны.
И так, за чашечкой изумительного древнего напитка и непринуждённой болтовнёй двух сбившихся с пути дев, не ведающих дальнейшего своего направления, оцепеневших от боязни сделать шаг в неизвестность, наше навязчивое чаепитие затянулось почти до утра, как и сотни других ночных посиделок после этого. Иногда наши трепетные чайные беседы разбавлялись кое–чем покрепче из личных запасов моей внезапно найденной собеседницы.
Время текло размеренно и безмятежно за выполнением обыденных дел, плавно преображаясь в поздние затяжные разговоры по душам. Незаметно для нас обеих мы подружились и сблизились. А на втором году моего пребывания в доме она рассказала мне свою историю.
– Я хочу кое–что рассказать тебе, – разоткровенничалась моя единственная подруга. – Мне не с кем было поделиться, было слишком неловко и неуместно, но почему–то сейчас я чувствую лёгкость и желание кому–то поведать о своей жизни. А дело в том, что я вправду ни на что не гожусь, и существование волочила такое же бессмысленное, никудышнее и никчёмное.
Она неуютно съёжилась, затем расправила плечи и сладко потянулась.
– Так как сегодня Великая Ночь Откровения – назовём это так – ведь красиво звучит, думаю, можно плеснуть в хрупкую расписную чашечку чего–нибудь покрепче и до краёв.
Улыбнувшись, моя подруга достала из складок юбки маленькую бутылочку виски и небрежно разлила её содержимое в посуду.
– Моя история проста и незатейлива. Я прихожусь единственной дочерью отставному военному и легкомысленной даме – типичной представительнице своего поколения. Мой отец, дослужившийся до высокого чина на Великой войне, в послевоенной жизни не интересовался ничем кроме газетных отголосков о сражениях и мировых конфликтах, и только от упоминаний о битвах, смертях, геноцидах маленьких народов его глаза снова загорались, а дух оживал. Всё остальное было ему чуждо, не интересовало, не трогало и не волновало, даже собственная семья. Получив вполне приличную государственную пенсию, почёт и награды за былые военные заслуги, он, по настоянию приятелей, открыл этот чайный магазинчик. Возможно, даже только для того, чтоб узнавать о кровавых бойнях, где–то на другом конце мира в красках и подробностях от торговых поставщиков и компаньонов. Мать же сутками пропадала в дамских салонах, питая ум и сердце местными слухами да пересудами. Казалось бы, вся родня должна баловать и любить единственное дитя, но на самом деле быть последним потомком рода оказалось большой ответственностью. Никто особо не интересуется твоими тревогами, но ждут подчас непосильного и только и делают, что проверяют школьные отметки, и отметки должны быть всегда лучше, чем у других. Быть первой во всех начинаниях задача порой невыполнимая, но это обстоятельство не заботило моих родителей, особенно матушку. Излюбленной её забавой и гордостью стало еженедельное выставление чудо–дочки на показ под улюлюканье тугодумных дамочек, засиживающихся в гостях, от скуки, до неприличия долго. Из–за постоянной занятости, а вследствие, и замкнутости меня игнорировали остальные гимназистки. В старших классах добавилось чувство зависти со стороны соучениц: нелегко, если тебя ставят в пример, даже когда ты этого не желаешь. Так что подруг я так и не нажила, только оттачивала интеллект – моё единственное достоинство – на потеху соседям. Так продолжалось до поры, пока не скончался отец. Матушка же упорно не хотела заниматься моим воспитанием и, в конечном счёте, отправила в женскую школу при монастыре, ханжескую и лицемерную, подобную тюрьме, где ломается дух и способность самостоятельно мыслить. Нам преподавали мораль и Божье Слово в троекратном объёме, но если в религиозных писаниях можно было ещё найти утешение в темнейшие часы сомнений, то уроки морали были лживы и поверхностны, и сами сёстры порой не соблюдали собственные наставления. Все об этом знали и все молчали, страшась осуждения за излишнюю внимательность к мелочам. К тому же там существовала отточенная десятилетиями система кнута и пряника; пряник был чёрств, а вот кнут всегда упруг и точен, даже вполне невинные детские шалости сулили несоизмеримое постыдное наказание от рук кротких монахинь, не знавших жалости и сомнений. Я скажу больше, Дочери Господни безропотно верили в то, что душа расцветает только в страдании, боли и смирении и не скупились на взыскания после девичьих проделок или оплошностей. Но это утверждение было ложным, душа увядала в тисках монастырских стен, отравленная и заточённая. Однако меня не отчитали ни разу, я ведь всегда была лучшей, но страх, тягучий и жгучий, кравший дыхание, страх перед самой угрозой наказания и мнимым позором сломал меня навсегда. Я часто слышала, как мои соседки по спальне рыдали навзрыд, не могли успокоиться до самой зари, не в силах прикоснуться к распухшим воспалённым спинам, усеянным алыми плетёными узорами, оставленными розгами и солью. И юные девы ненавидели и презирали меня за то, что я ни разу не оступилась и ни разу не была наказана. Я была для них слишком чудной, слишком правильной, слишком зазнавшийся, одним словом – чужой.