Страница 34 из 86
– Простите... Что Вы имеете в виду?
– Ты не ослышалась. И говорить, как погляжу, вполне сносно умеешь. А я–то думала, что селянки способны только мычать, да плодиться.
– С матерью Вашей всё в порядке, улучшений нет, но и ухудшений тоже. Вы могли бы и сами её хоть раз проведать, лично убедиться. Работу свою я выполняю исправно, а пустые оскорбления терпеть не намерена.
– Деревенщина–деревенщиной, а на язычок ох, как остра! Неужто на улице оказаться не боишься, а? Но я тебе верю: матушку с её склочным нравом тот свет ещё нескоро принять захочет, а если бы это и свершилось, то зловоние разлагающейся плоти ничем не перекрыть. Странная ты какая–то: трудолюбивая и дотошная настолько, что закрадываются подозрения. В тебе точно кроется какой–нибудь отвратительный изъян, по–другому и быть не может, он у всех есть. Да и для селянки слишком ты уж хрупкая, бледная. Я–то считала, что в деревнях бабы дородные, тёмные, что на них пахать можно. А оттуда ль ты родом, или приврала? Послушай, а не украла ли ты чего–нибудь у моей безумной мамаши? В молодости она питала слабость к щеголянью, всё изображала светскую даму и приобрела много достойных вещиц. Ну же, признавайся, унесла что–нибудь, пока старая в бреду, а молодая в бумагах, ах–ха–ха?
– Да что с Вами сегодня?! – возмутилась я.– Ещё минуту назад Вы назвали меня убийцей, теперь воровкой. Вы либо спятили, либо пьяны!
– А селяночка–то наша горда и дерзка. Аплодисменты! А что, если и пьяна? Вот только рассудка лишиться никак не получается!
Моя работодательница то заливалась диким хохотом, то становилась свирепой. Я безумно испугалась и не знала, что делать. А она, не прекращая смеяться, ворвалась ко мне в каморку, вывернула ящики комода, разворошила постель и перевернула всю комнату вверх дном.
Я попыталась её остановить, но алкоголь в крови придал ей нечеловеческой силы и ловкости. Убедившись, что в комнате ничего нет, кроме моих скромных пожитков, она переключила внимание на меня.
– Да ты, поди, не так проста: спрятала что–нибудь на себе, например, в карманах, складках платья или башмаках. Раздевайся! Или я сама всё проверю!
Я освирепела от такой наглости, грубости и ложных обвинений, вытряхнула карманы, всем содержимым которых и были те злосчастные орехи, сняла платье и туфли и швырнула тряпьё нахалке прямо в лицо, с твёрдым намереньем уйти после этих невыносимых оскорблений и незаслуженного обвинения. Я стояла в одном белье, прожигая её взглядом, полным презрения и ненависти. До этого дня я испытывала подобные чувства только к её матери, но отныне и к ней самой, и думала о том, что люди говорят правду, и старые девы действительно злобные, сумасшедшие, жалкие и никому ненужные.
Она опешила и попятилась назад, но неожиданно скрутилась от боли, забилась в угол каморки. Её вывернуло наизнанку, прямо на бордовую, длинную юбку. Мне стало не по себе, одновременно и мерзко, и жаль её: она действительно была несчастной и безумно одинокой. Моя нанимательница умела неплохо вести торговые переговоры с поставщиками, быстро подсчитывать прибыль и привлекать внимание горожан к своему товару, но была абсолютно не способна вести непринуждённые приятельские беседы. В тот момент я с трудом подавляла чувство отвращения, негодования и ярости к этой женщине, ещё не зная, что внезапный скандал в алкогольном бреду с добавлением редких заморских курительных смесей положит своеобразное начало близкой и трепетной дружбе, наперекор едкому одиночеству и безрадостности существования.
Я сняла с неё всю запачканную одежду, обернула в простыню и оттащила ее, ещё корчащуюся от боли, в ванную, погрузила в воду и намылила. От неё удушающе пахло ромом, специями и тем, чем вывернуло. Она прижала колени к лицу и тихо заплакала, так, что я не могла видеть слёзы. Её спина вздрагивала, и каждый новый подавленный всхлип сопровождался очередной судорогой.
После того происшествия мы не виделись несколько дней, злость улетучилась, и я продолжала ухаживать за старухой. Но в выходной, около полуночи, она робко постучалась в дверь каморки, и меня охватила паника, что история вновь повторится. Дыхание перехватило, и я, затаившись, собиралась с силами. Всё же размеренный глухой стук не прерывался. Я, тяжело вздохнув, решилась открыть.
На пороге, чего я и боялась, стояла моя нанимательница, аккуратно и легко обхватив поднос с медным чайным сервизом.
– Я хотела бы извиниться за своё ужасное поведение. Ром делает людей бесстрашными и решительными, но абсолютно не красит. Я была невыносима и оскорбила тебя незаслуженно, о чём сожалею.
– Да уж, последняя наша встреча порядком меня напугала и добавила немало хлопот. В ту ночь мне так и не удалось заснуть, было обидно до слёз и страшно, что Вы вернётесь после дополнительной порции спиртного. Так сказать, с новыми силами и претензиями.
– А–ха–ха, как же стыдно! Как видишь, ты была права: я и вправду вернулась, но в этот раз трезва, как стёклышко и дружелюбно настроена. Так разопьём же в знак примирения этот удивительный искристый напиток из моих запасов – чудесный заморский чай, настоянный на одиннадцати травах.
Она не спросила разрешения войти и прошла бесцеремонно, по–хозяйски вольготно, в комнату, решительно поставив поднос на прикроватную тумбочку. Поймав на себе мой недовольный кислый взгляд, дочь старухи озвучила ответ на безмолвный вопрос: