Невидимые

– Ну, положим мы тебя на Макаркину постелю. Да вот только еды нет совсем, уж не обессудь.

– Мама! ... Макарка же принес денег. Неудобно-то как перед гостем…

– Да и впрямь. Что это я? Жди себе, сынок, если хочешь. Чем-нибудь, да накормим.

– Ох, как же вы так поранились? Позову-ка я Акульку-лекарку, что нам за штопку задолжала, – девка взглянула на темное пятно на рубахе. Затем на мать, с вызовом. Та нехотя согласилась:

– Зови!

Жадная баба.

Но тут Алексу и впрямь подурнело.

– Где, мать, говоришь, постеля?

Хозяйка указала рукой.

Он не заставил себя упрашивать – охотно переместился со стула на скрипучую кровать. Лег и прижал руку к боку – так будто становилось лучше.

***

– Ты сдал, паскуда? – зашипел змеей Ванька-мануфактурщик, как только городовые отвлеклись.

Макар аж взвился:

– Ей-богу, не я!

Но Ванька не поверил. Исхитрившись, подскочил и пребольно ткнул локтем под дых. Но тут уж подоспели полицейские: развели по разным углам, а потом и вовсе – по помещениям.

Макара доставили к Червинскому, где он имел неприятный разговор не только с сыщиком, но и с франтоватым господином из дома старого Леха, которого позже видел и в театре. Ваньку тоже куда-то отвели – бог знает, куда.

Но потом их отчего-то снова собрали вместе. Одновременно и водворили в арестантскую, отгороженную деревянной стеной с вырубленным посредине оконцем.

Зашли. Макар еще оглядеться толком не успел, как от стены поднялась, охнув, всклокоченная полнотелая баба. И тут же побежала, ловко перекатываясь на коротких ногах – вцепилась в Ваньку, начала трепать.

Тот, к удивлению Макара, даже не думал сопротивляться.

– Никто тут не виноватый! – с осуждением сказала крестьянка в пестрой юбке.

Другие не вмешивались.

– Ах ты, собачий выродок! Дрянь! Паскудник! – продолжая трепать подельника, принялась приговаривать толстая.

– Мама! Мама, прости! Ни при чем я! – стал защищаться тот.

– Ах так! За дуру меня держать! – взглянув на Макара, баба спросила деловито: – С ним?

– С ним, – согласился он.

– За что?

– Лавку взяли…

Ванька с ненавистью глянул на подельника – и тут на него обрушился новый поток затрещин.

Продолжалась выволочка долго. Надоело смотреть, стоя посредине. Макар отошел и устроился у стены – на том месте, что освободила Ванькина мать.

Видимо, вконец обессилев, она вернулась, властно отодвинув сильной рукой. Ее сын сел рядом, виновато понурив голову.

– Как? – спросила баба.

– Да случайно, – по-детски растирая глаза, отвечал он.

– Не ври мне, ослина! – прикрикнула мать.

Ванька сдался.

– Лавку глухого табачника хотели взять. Но нас повязали. Сдал кто-то, – он поднял голову и взглянул на Макара.

– Да не я это, брат! Вот те крест!

– Не брат я тебе…

– Заткнись! Отчего решил, что ты? – обратилась баба к Макару.

– Да почем мне знать? – от чистого сердца удивился он.

– Ну? – допрашивала она сына.

– Чую, – подумав, ответил тот.

– Ах, чуешь! Как на гиблое дело идти – не чуял, а тут – почуял, дурак? И на что я тебя, сметливого, только растила?

Замолчали. Задумались. Макар уже едва не задремал, несмотря на тревогу – а может, и благодаря ей.

– А ты-то что, мама? – набрался смелости Ванька.

Баба, по-прежнему раздосадованная, отмахнулась.

– Не твоего ума дело.

– На добро хозяйское ручонки наложила, – рассмеялся длинный одноглазый арестант.

Ванькина мать взъярилась:

– А ты чего лезешь?

Окно в стене распахнулось.

– Веселов!

Макар встал.

– Быстро тебя, – удивилась крестьянка.

Тут же подскочила и мать Ваньки, взмолилась, хватая за полы:

– Постой, сынок, погоди! Если тебя вдруг выпустят, зайди к моим детям на берег. Матрена я, Матрена Митрофанова, обгорелый дом на спуске! Передай весточку, что я тут сижу!