Страница 39 из 100
Или же они хранятся в совершенно другом месте, например в сердце, которое ускоряет свой темп каждый раз, когда я открываю ослепшие глаза – авось и увижу что-нибудь? Нет, наверное, там слишком мало места для воспоминаний – все квартиры забиты чувствами, эмоциями и надеждой.
Так где же тогда? Не в сердце, не в мозгах… Может, в легких, коли уж так захватывает дух от созерцания горных заснеженных пиков, изменяется дыхание в волнительные моменты, связанные напрямую с тем багажом воспоминаний, которые потом остаются всегда с тобой? Но что им там делать, кроме как мешаться с разными газами? Вряд ли им хотелось бы задерживаться там, где, по сути своей, пустота…
Может, те картинки у нас в крови, ускоряющей свой бег в зависимости от того, что мы переживаем, замерзающей от того, что нас в этот момент окружает?
Как вообще можно понять, что кроется за воспоминаниями? Быть может, это действительно пережитые моменты, а быть может и просто еще один давно забытый летний сон, проигранный в голове несколько раз до такой степени, что уже начинаешь верить в его реальность, в его возможность существования?
Все тело ломит от недостатка движения и кислорода. Здесь довольно душно, каждая клеточка тела просит о насыщении. Я даже не знаю, день сейчас или ночь, поэтому начинаю вытягивать руку в том направлении, где, как я уже запомнила, находится окно – ощущаю солнечное тепло и удовлетворяю свое любопытство. Сейчас день, это хорошо. Обычно днем меня оставляют в покое.
Снова слышу крыс – от моих движений они оживились, видимо, принимая меня ранее за элемент интерьера.
Встаю, тихо опираясь на стены рукой. Двигаюсь вдоль них, чтобы было на что опереться, если запнусь. Хотя обо что тут можно запнуться – одни голые стены, никакой мебели… И все-таки подстраховка не помешает – могу от долгого времени без движения запутаться в собственных ногах. Иду на ощупь, пока мои пальцы не натыкаются на угол – в этом месте спутаю особенно осторожно. И вновь иду. Пальцы скользят по облупившейся краске, и я радуюсь тому, что могу чувствовать эту несравнимую шершавость. Легкие нажатия пальчиками на вздутия в этой краске – и я уже могу представить, как на самом деле выглядит моя комната. Почему-то мне всегда представлялся спокойный зеленый цвет. Я любила зеленый…
Пальцы проворно натыкаются на деревянные доски как раз в том моменте, как я и предполагала – пять шагов от последнего угла. Сквозь заколоченное окно, наверное, и пробиваются солнечные лучи, потому что когда я встаю перед ним, мое тело пронзает решетка из тепла и холода попеременно. Просовываю указательный палец сквозь деревянные доски, и ощущаю на его кончике холодное стекло.
А там за ним где-то есть люди. Нормальная жизнь. Солнце, трава, человеческие лица, небо в смоге, звезды… Вещи, которые я никогда не увижу, даже если чудо спасет меня и вытащит из этого места.
Хочется крикнуть, позвать на помощь, но я по привычке прикусываю язык. Однажды я уже пыталась, и не раз. Понятное дело, что спасать меня никто не пришел, да и сама я оказалась в таком ужаснейшем положении, какого врагу не пожелаешь. Кажется, меня тогда избили так, что я своего тела не чувствовала…
Соглашаясь с избитым «могло быть и хуже», могу сказать, что хотя бы… А хотя бы что? Неужели может быть хуже всего этого?
Лучше уж действительно умереть…
Говорят, что люди, совершающие самоубийство – слабые. Что только слабый может прекратить сражаться, бороться за эту чертову жизнь. А нужно ли? Я так не считаю. Мое мнение – только сильный человек может покончить с собой, невзирая на все животное желание жить дальше, задавив в себе всю эту банальщину вроде того, что нужно продолжать противоборствовать ударам судьбы. Они будут преследовать тебя раз за разом, до самой кончины. Так разве смерть и не будет последним ударом по неприятностям, по злу? Последним словом, которое все равно останется за человеком? Не легче ли подвести черту, пока она сама не подвелась под тобой, оставляя человеческое создание за границей победителей?
Могу сказать, что я близка к тому, чтобы обрести эту силу. Вот только единственный способ это сделать – не есть. И порой я подаюсь слабости, чувствуя аромат черствого, но такого желанного хлеба.
Слышатся шаги, отчего я быстро отнимаю руку от окна и падаю на пол, притворяясь спящей. Это принесли еду – я уже чувствую ее благоуханный запах. Стакан молока и буханка – это все, что они могут мне предложить, но даже от этого в подобных обстоятельствах отказаться трудно.
Дверь открывается.
За ней поступь, которой я никогда не слышала ранее – она более твердая, уверенная, но в то же время чуть прыгающая и скользящая – но это меня не волнует. Разве имеет значение, кто приносит тебе пищу?
- О Боже! – слышится возглас со стороны раскрытой двери.
В этот же момент звон разбитой тарелки и стеклянного стакана, затем дуновение ветра – и кто-то обнимает меня за плечи, очевидно думая, что я мертва. Поверьте, я этого бы хотела больше всего.
- Что с тобой произошло? – голос взволнованный, напуганный, чуть хрипящий, но какой-то мальчишеский и более мягкий, чем у прежних моих смотрителей. И чего это его волнует, что со мной?
Я чуть пожимаю плечами, и изо рта вырывается какое-то бульканье вместо связной речи. Не могу даже говорить…
- Наверное, ты хочешь пить! – догадывается мой новый смотритель. Я хочу запротестовать, чтобы он ни за что не давал мне еду, но вновь не удается выдать ничего вразумительнее какого-то странного хриплого шика. – Прости, я разбил твой стакан… Я сейчас!
Он отпускает мое тело, которое не сумело удержаться на весу и вновь распласталось по каменному холодному полу. Смотритель удаляется, явно за моим молоком. Какой-то он мягкотелый. Новенький что ли? Не ожидал увидеть девушку в таком состоянии? Авось потом привыкнет…