Страница 10 из 11
Нас погрузили в эшелон, затем на станции Бологое высадили, там выдали маскхалаты, лыжи (умеешь – не умеешь на них ходить, надеваешь и идешь) и отправили в длительный поход до Демянска.
Остановились мы у населенного пункта Рамушево, немного до Демянска не дошли. Этот населенный пункт нам приказали взять. И вот в тех боях меня дважды ранило. Первый раз в руку. А потом в живот с выходом через тазобедренный сустав с повреждением какой-то подвздошной кости. И все, я вышел из строя. Хорошо, что был в тот день голодный, кишечник мой был совершенно пустой. Когда меня в городишке Крестцы оперировал хирург фронта Бурденко, в честь которого потом военный госпиталь назвали, он сказал: «Ну, лейтенант, тебе повезло, что ты голодный был. Если бы ты был сытый, то ты бы не выжил, мы бы тебя не спасли. А так, может быть, еще поживешь».
Меня погрузили в эшелон, в санитарный поезд, и отправили в Ярославль. Пролежал я там три месяца, раны никак не зарастали, не заживали. И опять меня погрузили в санитарный поезд и повезли куда-то на восток. Мы проехали Пермь, Свердловск, Тюмень, Омск, Новосибирск, потом вдруг повернули на север и привезли нас в Томск. Город оказался хороший, но глухой, дальше дороги не было – тупик. В Томске нас выгрузили, и там я еще четыре месяца пролежал в госпитале. Спасибо врачам, медсестрам – они меня подняли на ноги.
А воевать больше не пришлось, хотя я писал несколько рапортов, чтобы меня опять отправили на передовую. Но мне сказали, что теперь я могу только готовить пополнение для фронта в тылу, а самому воевать уже нельзя, что я не смогу самостоятельно передвигаться на дальние расстояния. Что делать? Пришлось смириться. Так до конца войны я и занимался подготовкой пополнения для фронта».
Однажды, это тоже было незадолго до его ухода, отец под рюмочку вспомнил, как оказался на севере. После выписки из томского госпиталя его отправили для дальнейшего прохождения службы в дальний военкомат. Районный центр в глухомани. Сибирская зима. Единственный транспорт – гужевой, сани. Мороз стоял за сорок градусов, поэтому он больше не ехал, а бежал за санями вприпрыжку, чтобы согреться.
На четвертый день пути возница ему говорит: «Вот, служивый, твоя деревня».
Отец глянул вперед: на высоком речном косогоре стояли избы, из труб вверх поднимался белый дым. Кругом заснеженная тайга. Тишина, даже собаки не лаяли, спрятались от мороза. Только скрип полозьев да фырканье лошадей. Он замедлил шаг, всматриваясь в свое будущее.
До войны Коля жил в Курской области, сын уборщицы, безотцовщина.
Он шел возле саней и смотрел вперед. Теперь этот край на многие годы должен был стать его судьбой.
Когда мне исполнилось пять лет, отца повысили в должности и перевели служить в областной центр, в Томск. Нам дали сначала комнатку в коммуналке, Совпартшкольный переулок, рядом с рекой. Потом отдельную крохотную квартиру в двухэтажном деревянном бараке с резными наличниками на окнах, улица Коммунистическая, где мы прожили лет восемь, вплоть до того, как отца перевели в Кемеровскую область.
Отопление было, ясное дело, печным, поэтому каждую осень мне и брату выпадало трудное поручение наколоть поленницу березовых дров, которых хватило бы на всю зиму.
Боже, как противно было зимой вставать спозаранку, чтобы идти в школу. За окном тьма, стекла в инее, на улице трещит мороз, а из репродуктора доносится противный голос: «Доброе утро, товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику». И под мерзкое бренчание рояля: «И-и раз-два-три, ноги шире…» Ужас!
Едешь в трамвае – там тоже все стекла покрыты толстым слоем инея, ничего не разглядеть. Тьма. Мороз. Сибирь.
Еще из раннего детства вспоминается один воскресный день. Было лето. Мне лет семь или восемь. Отец берет с собой на рыбалку. Мы садимся на речной трамвай, и он переносит нас на другую сторону Томи. Это 50-е годы, по реке еще сплавляют лес, есть Нижний и Верхний склады с огромными штабелями бревен. Мы долго идем заливными лугами, мимо проток и стариц. Стрекочут кузнечики. Терпко пахнут травы. Все ближе сосновый бор, который стеной стоит на высоком берегу. Отец выбирает подходящее для рыбалки место. Забрасываем удочки. Рыба там мелкая: пескарь, елец, редкие подлещики. Но нам хорошо.
С мамой и младшим братом Сережей. Томск, 1953 г.
Не помню, о чем мы говорили тогда, что еще было. Но в памяти прочно засело ощущение покоя и счастья. От чего оно шло? От солнечного дня? От большой реки? От соснового бора? От отца? От того, что он взял меня с собой на рыбалку?
Да это и не важно сейчас.
Конец 50-х. Мне двенадцать, я курсант Оренбургского суворовского военного училища. Жесткая была школа, зато, наверное, полезная. Оказаться далеко от теплого родительского дома, в казарме, жить по команде, терпеть и не хныкать – тяжело, но всякое лишение когда-то вознаграждается сполна.
Сам виноват. Как-то отец, придя со службы, обронил: им в военкомат пришла разнарядка из Суворовского училища на двух мальчишек из Томска. Я вскинулся: хочу! Мать долго сопротивлялась, а отец почти сразу сдался: ну хочешь так хочешь, неволить не буду.
Едва ли не с первых дней в Оренбурге я понял, что погорячился, однако сдавать назад было поздно, не по-мужски. Пришлось терпеть.
Утренняя пробежка и зарядка на улице – в любую погоду, хоть в дождь, хоть в мороз. Наряды вне очереди (сортир драить до зеркального блеска или ночью у тумбочки стоять, когда все спят). Летние лагеря на реке Сакмара и приказ прыгать в воду с пятиметровой высоты, а не прыгнешь – опять наряды вне очереди.
Эти наряды «вне очереди» сыпались на мою голову постоянно. Особенно от старшины взвода сверхсрочника Лопухина, этот взрослый человек отчего-то невзлюбил меня с первого дня.
– Суворовец Снегирев! – зловеще выкликал он, построив взвод.
– Я!
– Наряд вне очереди!
– За что? – обижался я.
– Два наряда вне очереди! – зверел Лопухин.
– Да что я такого сделал?
Старшина багровел. И с садистским удовольствием озвучивал окончательный приговор:
– Три наряда вне очереди и лишение увольнение. Вам все ясно, товарищ суворовец?
– Так точно! – соглашался я сквозь выступавшие на глазах слезы.
Ну а дальше – как положено: чистишь всю ночь картошку на кухне, трешь мастикой бесконечные коридоры, стоишь у тумбочки дневального по роте…
Командиром взвода у нас был майор Бузаев. Командиром роты – подполковник Данильченко. Начальником училища – генерал-майор танковых войск Овчаров. Только много позже дошло: все они прошли через фронт, были участниками «той» войны. Но тогда война была еще близко, о ней не любили вспоминать ветераны, не умели расспрашивать молодые.
А теперь уже и мы, мальчишки той поры, стали ветеранами. И кого-то уже и нет.
Валерка Б. пошел по линии военной контрразведки, я встретил его в 1981-м в Афганистане, в Герате. Ну сели, выпили, вспомнили. Какой-то он был странный в тот вечер – тревожный, глаза чужие. Никак не получался у нас душевный разговор. А на следующее утро Валерка попал в засаду. В цинке повезли его на родину в Новосибирскую область. Получается, чувствовал, видел свою судьбу?
Борьку П. сгубила извечная русская болезнь. Пошел по чекистской линии, контрразведчик. Но что-то надломилось в душе, сгорел быстро.
Саня К. хорошо двигался вверх, раньше других стал полковником, грушник, разведчик. Но потом облом: кто-то из предателей его засветил, сломал карьеру. Правда, он и на гражданке не потерялся, завел свой бизнес, пару лет назад встретил его в одном престижном месте – вполне состоявшийся человек.
Единственный пацан из нашего взвода стал генералом, командовал бригадой морской пехоты.
С Олегом Ш. в начале 90-х работали вместе, тщетно пытаясь вписаться в капитализм.