Страница 7 из 29
Приведённая беседа ознаменовала начало чёрных времён в жизни графа. «Сторож» бесцеремонно присвоил себе статус хозяина усадьбы, а граф существовал на правах домашнего привидения. Разумеется, такое положение дел графа не устраивало, но железный аргумент в виде всесокрушающих кулаков оккупанта отбивал у графа всякую охоту спорить с захватчиком. Графу вовсе не хотелось ходить покалеченным. Его честь и достоинство, и без того хронически больные, не вынесли бы унизительной данности вроде сломанного носа или выбитых зубов. Уже не в первый раз граф жалел о том, что в приступе кромешной недальновидности продал пистолеты. Оставалось только одно: развивать и воспитывать свой необычный дар, чтобы примерно наказать нахала. Правда, из попытки установления контроля над даром ничего не вышло. Граф потратил полдня на то, чтобы сдвинуть взглядом серебряную ложку, одиноко почивающую в пыльной пустыне обеденного стола. Ложка так никуда двигаться и не пожелала, но зато в конце концов по причине графских ментальных упражнений в зале волнами вздыбился иссохший паркет, по стене прошла трещина, из тёмного холодного камина вдруг вырвался столб огня, словно из вулкана, едва не превративший оцепеневшего от ужаса графа в горстку пепла, а под вечер над усадьбой разразилась невиданной силы гроза с ветвистыми багровыми молниями и чёрным ливнем, разрушившим старую плотину на гнилой реке, в результате чего обширное поле за парком превратилось в болотистое озеро, над которым все последующие ночи мерцали таинственные тусклые огни.
Тем временем жизнь усадьбы шла своим чередом. Возле разрушенной стены флигеля за одну ночь выросла неприступная крепостная башня в романском стиле, с древне-зловещим прищуром хищных бойниц, заставившая графа вспомнить о том, что некогда на месте особняка гордо возвышался рыцарский замок, который был построен предками графа ещё в десятом веке от рождества Христова. В честь торжественного появления башни дом в очередной раз переменил планировку и обзавёлся готическими пинаклями по главному фасаду, из-за чего сторож заподозрил особняк в маскировке под полуразрушенный собор и заявил графу, что его, сторожа, не прёт жить в церкви, потому как он не монах, так что пусть граф как официальный владелец дома хоть немного озаботится тем, чтобы следить за эволюциями своего жилища, пока оно ещё не успело превратиться в какую-нибудь колонию строгого режима.
Что же касается сторожа, то он, во-первых, обзавёлся дурной привычкой выть по ночам на луну; во-вторых, стал часто уходить в город и напиваться там до такой стадии окосения, что вместо луны ему мерещилось, в зависимости от её фазы, то свиное рыло, то полкруга голландского сыра, то серп без молота; и, наконец, в-третьих, он заимел ружьё. Из ружья сторож назло поэтичному графу, а также по причине общей дурости перестрелял всех певчих птиц в округе, а ещё ради развлечения побил половину всех стёкол в доме. Вскоре (это в-четвёртых) сторож разжился подержанным автомобилем. Когда он заводил своё приобретение, в особняке панически дребезжали уцелевшие стёкла, на стенах качались портреты предков графа, а крысы спасались бегством в подвал, думая, что на подходе конец света. Иногда на ночь сторож бережно укрывал машину брезентом. Иногда забывал. Но это было несущественно: автомобиль был настолько ржавый, что оставалось лишь удивляться, как он ещё ездил. Вероятно, автомобиль существовал в соответствии с теми же умом не постижимыми законами, что особняк, парк, да и сам граф в придачу.
В качестве основной жизненной цели парень определил себе задачу достать почти безответного графа нескончаемой руганью и более или менее изощрёнными издевательствами. Граф, погружённый в самые мрачные раздумья, кротко сносил и то, и другое. Помимо очевидной бессмысленности своего существования графа тяготил ещё и вопрос, какая доля правды заключалась в высказывании сторожа о том, что граф никто иной, как ходячий труп. Если это выражение являлось незамысловатой метафорой, то всё было в порядке, точнее, не совсем, конечно, в порядке, но уж во всяком случае, ничего иррационального здесь не было. Если же слова эти следовало воспринимать буквально – то в таком случае и без того сложный мир неоправданно усложнялся, вырождаясь в мрачный абсурд. Фактов в пользу абсурда было множество. Именно это графа и угнетало. Он потерял всякий интерес к затее с переселением в город, рассудив, что там и без него хватает непонятных затхлых личностей с весьма сомнительной принадлежностью к человеческому роду. Граф часами сидел в своём кабинете, от нечего делать рисуя пальцем в пыли на столе каббалистические знаки и слушая стук собственного сердца. Эта музыка жизни его немного утешала. Однажды в дебрях библиотеки он раздобыл «Энциклопедию крупных и мелких бесов, а также богомерзкой нежити, вторгающейся в мир живых», составленную профессиональным экзорцистом, учёным-доминиканцем Хайнрихом Шварцем, успешно практиковавшим изгнание и уничтожение нечисти в далёком четырнадцатом веке. Эту книгу граф неотрывно читал два дня, после чего две недели ходил пришибленный. Ночами ему снился преподобный Хайнрих Шварц, который, сверкая в молочном свете луны чисто выбритой тонзурой, гонялся за графом, вооружённый осиновым колом и посеребрённым мясницким топором. Днём граф наблюдал за облаками, за крысами, за тем, как качаются на ветру ветви деревьев, и как в углу выбитого окна старый паук, инженерных дел мастер, создаёт очередной шедевр. Иногда граф гулял по дому, мимоходом проверяя, как там поживает его отражение в мутных зеркалах: не собирается ли куда-нибудь исчезнуть? С каждым днём шаги его становились всё более беззвучными, тень – всё более бледной, а мысли – всё более отвлечёнными от реальности. Лишь однажды сторожу удалось вывести графа из состояния печально-безмятежного спокойствия, свойственного некоторым блаженным – когда парень, думая, что это будет очень удачная шутка, вознамерился пустить на самокрутки страницы книг, живших в графской библиотеке. Граф пресёк варварскую затею, отпугнув сторожа от книг низким звериным рычанием, никак не вязавшимся с его щуплой фигурой и тихим ровным голосом. Граф и сам испугался того, чем обернулось его раздражение, и после вёл себя ещё тише обыкновенного.