Страница 88 из 90
Не поддавшись на грубую лесть бродяги, мудрый мастер Карл в душе признал, что устами невежды в данном случае глаголет истина. На глазах его поколения светская наука развивалась столь стремительно, что когда-нибудь и на этих вредных тряпках позволит заработать. Если, разумеется, успеет до Второго Пришествия, обещанного знающими людьми в 1400 году.
Сам мастер Карл не дожил ни до Второго Пришествия, ни до благословенного дня, когда на бумажных мельницах перестали отбраковывать тряпичное сырье. Это уже его правнук, удачно продолживший семейный промысел, использовал новейшее научное открытие, позволяющее избавляться при отбеливании от самых стойких красителей: тряпье надо было сперва подвергнуть естественному процессу брожения, а затем выдержать в чане с раствором извести. Впрочем, поскольку некоторые алхимики почитали брожение и гниение процессами идентичными, можно было сказать, что за прошедшие десятилетия куча вонючего хлама в углу склада Пфальцев начала отбеливаться и самостоятельно, природным образом.
И неприглядная грязно-бурая тряпка дождалась, наконец, что и её освободили от последней чудом сохранившейся ржавой пуговицы, разрезали на мелкие кусочки огромными ножами, отмыли, оставили в чане для брожения, выдержали в растворе извести и выварили, добавили в неё клея и разбавили водой. Став незаметной частью девственно-белого киселя, она была вылита из черпака на мелкую медную сетку с вывязанными в двух местах из более толстой проволоками знаками – филигранью и контрамаркой. Ровную белую массу, застывшую на сетке, подмастерья выжали под прессом между двумя слоями сукна, после чего повесили сушить. Сложенную стопами, готовую бумагу положили на полку – ждать покупателя.
Таким рукотворным немецким чудом хлопковые волокна, бывшие некогда на плечах знаменитого киевского сыщика Хотена, обратились листом белой бумаги, на котором подмастерье славного Альбрехта Дюрера из Нюрнберга только что оттиснул очередную гравюру из серии «Апокалипсис». Мастер назвал её «Четыре ангела».
И случилось, что в тот самый момент (а было это в славном городе Нюрберге жарким полднем в августе 1498 года), когда мастер Альбрехт весьма критически присматривался к черной марашке в левом нижнем углу оттиска, за его плечами незримо повис в воздухе Божий ангел Памфилий. Памфилия, напротив, заинтересовал правый верхний угол гравюры, где расположилось изображение ангела, наиболее возмутительно вырезанного на грушевом дереве и оттиснутого на бумаге. Одел художник этого так называемого ангела в саккос поверх далматика, слишком для сего существа длинного, не по росту, саккос же походил скорее на татарский полушубок. Стоял ангел на облаке босой – так недолго и ноги промочить да простудиться! Крылья у него вздыбились и выгнулись, будто хотел он подлететь к Господнему престолу, да передумал и резко отвернул, теперь косится с ужасом на херувима, что дует ему прямо в задницу. Личико у существа с кулачок, заплывшие глазки будто кулаком подбиты, волосы не длинные, обсосанные какие-то, словно через дождевую тучу пролетел и не смог толком высохнуть. А посмотреть на самого мастера Альбрехта – вон ведь какие роскошные кудри до плеч отпустил, почти как у ангела Памфилия! Да и на Господа на гравюре поглядеть – без особого уважения нарисован и вырезан. Головой упирается в срез листа, нос редиской, борода пегая, один глаз залит краской, второй такой же (прости. Господи!), как у ангела. Держит Бедный в руках по две трубы, не ведает, куда ангелы разлетелись, отчего у Него трубы из рук, на клещи похожих, не берут…
Тут ангел Памфилий с опаской воззрился на небо и даже ладошкой сверху прикрылся. Однако обошлось, и Памфилий возвратился к своим тягостным думам. Тем временем мастер Альбрехт, также пребывающий в задумчивости, прошелся по мастерской, и ангел Памфилий увидел, что он не только волосы вымыл и вроде бы завил, не только колонской водой надушился, но и посмел надеть в мастерскую свой лучший кафтан с собольей опушкой. Где же приличная смертному скромность? И не стыдно ему вешать на стену свои собственные живописные изображения, им самим написанные? Уж не желает ли мастер Альбрехт вступить в состязание с Господом, создавшим его отнюдь не таким красивеньким, как на сих портретах? И разве не уподобился он при этом баснословному Нарциссу, созданного воображением бесстыдных греков-язычников?
Да, ранее такое было невозможно. Ангел Памфилий согласился бы с давно покойным мастером Карлом, что человеческие знания стремительно развиваются. Вкупе с искусством, можно даже сказать, что рука об руку (вот до мастера Альбрехта гравюры печатались столь грубые, что приходилось их раскрашивать вручную). И вкупе с самим человеком, даже если он остается верным христианином. Однако только ли добро приносит человеку сие развитие? То же бумагоделание взять, без коего не могло бы существовать книгопечатание, а в первую очередь, так именно книгопечатание. Ведь на печатном станке оттискивают умопомрачительным тысячным тиражом и «Библию», и какой-нибудь богопротивный «Алкоран Магометов». А то еще вздумают тиснуть немецкую «Песню о Нибелунгах». Почему бы и нет? Если не менее баснословная «История о фее Мелюзине» такой чести уже удостоилась? Попалась как-то ангелу на глаза печатная «Эротосомниомахия Памфила», так он её и разогнуть побоялся. А гравюры? У мастера Альбрехта хоть общий замысел был благочестивый: напечатать гравюры на темы «Апокалипсиса» и распространить среди народа по пфеннигу за лист. Но ведь где-то сейчас в гнусной каморке сидит такой же умелец и, сам первым пуская слюни, вырезает на грушевой доске толстую голую бабу с большим животом. «Венера», ты ж понимаешь!