Страница 51 из 90
– Скажи, чтобы оружия не брали. Бегом!
И не успел он толком обдумать происшедшее, как явились перед ним Шестачок и Тренка. За ними запыхавшаяся Прилепа.
– Вот что, храбрец-децкий и ты, парень. Никого не подпускайте к сей двери, пока я… пока мы с нашей умницей-разумницей не вернемся. Отпихивайте плечом, ежели что, и помалкивайте, – и, повернувшись к расплывшейся в улыбке Прилепе, попросил. – Веди кратчайшим путем в королевские покои. Ничего себе!
Сперва разгневавшись на Хотена, помешавшего его отдыху, король соизволил всё-таки выслушать киевского посла, послал охранника за сенешалком и камерарием, а сам, в одной длинной рубахе и туфлях на босу ногу, помчался вниз.
Увидев его, Шестак поклонился и отступил в сторону, а Тренка, казалось, решал, толкаться ли ему с королем.
– Позволь мне самому, милостивый король, – попросил подоспевший Хотен. Отодвинул парня-гору, вынес мешок, оказавшийся довольно тяжелым, поставил перед королем и распустил ремень.
Король Гейза, отдуваясь, оттопырил нижнюю губу и показал, чтобы Хотен высыпал содержимое мешка ему под ноги. Тут прибежали, один за другим, сенешалк Карлус и камерарий… как его, Людка… А скарбник действительно походил на толстенького, колобком, карлика. Последним прибежал Марко в персидском халате и чуть ли не в чалме.
Сокровища глухо стучали, падая на каменный пол. Эх, не видели сии иноземцы клада великого князя Владимира Мономаха…
– Ты быти славны юнак, – проговорил король Гейза. – Э-э-э… Скор ты вельми.
– Мои помощники, – расцвел от королевской похвалы сыщик. – Времени зря не теряли…
Король показал подбородком на вытянувшегося Шестака, потом на испуганного Тренку. Хотен покачал головой и повёл глазами на спрятавшуюся за его спиной Прилепу. Король весело подмигнул послу.
Сенешалк Карлус, скривив в ухмылке красное свое лицо, хлопнул Хотена по плечу. Тем временем король, рассеянно ковырявший в куче золотого и серебряного храма острым, загнутым кверху носком своей восточной туфли, вдруг замер, а доброе лицо его с ямочкой на подбородке налилось кровью.
– Людвиг! – рявкнул он. – Людвиг! Швайн! Карлус!
Одной рукой схватив толстого карлика за воротник, другою король ткнул ему в нос выхваченную из кучи толстую золотую цепь с круглым украшением. Сгоряча показалось оно киевскому послу отечественным змеевиком, оберегом от ядовитых змей.
Марко быстро, шепотом перевёл:
– Милостивый король называет камерария вором: среди его сокровищ оказалась та самая золотая цепь, что пропала два года тому назад. И еще вороватый Людвиг, эта толстая дрянь, посмел упрекать его королевскую милость, будто король сам потерял сию цепь на охоте! В подвал сего подлого вора, мой верный Карлус! Я сам буду судить. Ты, посол, в послухах. Собрать всё в мешок, снова запереть, а ты, Карлус, выставь охрану. Сегодня же я… наш милостивый король назначит нового камерария, и он примет всё в мою казну по списку.
Толстый карлик, из ограбленного вдруг обратившийся вором, побелел как мел, а сенешалк положил руку на рукоять кинжала и сделал полшага назад, чтобы оказаться позади него. Король собрался уже уходить, и вдруг недовольно покосился на кучку золота и серебра, вернулся к ней, присел, кряхтя, на корточки и выудил скованный из серебряных колец пояс с золотой пряжкой. Не меняя сердитого выражения лица, поманил к себе Прилепу, поцеловал в щеку и ткнул ей в руки пояс.
Давно уже король поднялся по лестнице вверх, сенешаль отвел понурого карлика вниз, заполненный мешок опять скрылся в запертой каморке, у лестницы на страже застыл ошарашенный Тренка – а Прилепа всё стояла со своим поясом, остолбенев.
– А ведь в Киеве никто не поверит, – выдохнула, наконец.
– Да уж, – отозвался вдруг Тренка.
Стены пиршественной палаты завешены были тонкими немецкими коврами. Изображено на них чаще божественное: Хотен различил праотца Ноя с дочерьми, Троицу Ветхозаветную и избранных апостолов. На мощных столбах, поддерживающих сводчатый потолок, поблескивало оружие, украшенное золотом, серебром и камением многоценным. Оконца в стенах, бойницы скорее, были выбиты высоко, и чтобы возле них могли удобно орудовать лучники, возле каждого была оставлена в стене боевая площадка. Сейчас, впрочем, на площадке под ближайшим окном стояла прялка. Напоминая о любимой забаве хозяина, слонялись палатою тонконогие и тонкомордые охотничьи собаки, умильно поглядывали на гостей.
Снова киевский посол сидел рядом с королевой, однако на сей раз от короля его отделяли важный палатин Чаба и давешний бритый священник, оказавшийся примасом Венгрии архиепископом стерегомским Лукой. Евфросиния Мстиславовна пояснила, что села так, чтобы закончить разговор с кудрявым земляком по душам.
– И очень я тебя прошу, пока не поговорим мы с тобою, пригубливай только, не заливайся вином по горло, как, небось, успел приучить тебя мой муженек. Нет у мадьяр худшей привычки, чем надираться с утра. Просто удивляюсь я, как это у них, вечно пьяных, соседи до сих пор не отобрали эту благодатную землицу!
– У нас ведь тоже говорят, что веселье на Руси есть пить, не можем без сего жить, – пробормотал Хотен и отставил подальше свой кубок.
– Да у нас на святой Руси по-иному пьют, все мужи – на праздники, а пьяницы – запоями. Такой очнется, а потом месяцами трезво трудится.
– Я вообще-то не пьяница совсем! – возмутился он. – Работаю ведь головою.
– И хорошо, коли так. Говорили мы с тобою о тяжкой доле православных в нашем королевстве. При предке моего Гейзы первом короле Иштване, которого они объявили святым, еще был возможен выбор между нашею верою и латинством. Интван выбрал – и бесповоротно – латинство, что ему было, выгодно, конечно. Ибо папа дал ему королевский чин и даже звание апостола на радостях подарил – да где такое видано? И еще верховенство над обоими здешними епископами, от которого мой дурачок только что отказался, желая поддержать папу Александра, когда цезарь немецкий назначил своего собственного папу – какого-то отца Виктора, которого только сам цезарь Фридрих и признает. Зато сидит лже-папа в Риме, в папском дворце, а правдивый папа мыкается, где придется.