Страница 46 из 90
Хотен встряхнул головой. На ней, несомненно, не было ни шлема, ни подшлемника. Так, подшлемник он стянул и спрятал за пазуху, потому что стало ему парко, когда солнышко припекло, в затылке зачесалось. А железную миску снял, когда еще только собирались покидать злосчастную поляну. Снял и отдал Хмырю, чтобы вёз… Кончилась война, так чего уж там… Вот! Понятно теперь. Недотепа Хмырь из озорства или черт его знает зачем надел хозяйский шлем на себя, и дурака пытались расстрелять в убеждении, что пускают стрелы в него, в Хотена. А кому, спрашивается, он успел здесь, в Мадьярском королевстве, перейти дорогу?
Тем временем Хмырю удалось встать на ноги. Порывистыми движениями измазанных в грязи рук поднял парень над головой шлем (стрела упала на землю) и протянул зачем-то хозяину. А тот преодолел жгучее желание треснуть его по окровавленной голове щитом и не придумал ничего лучшего, чем спросить:
– Жив, обормот?
– Жив! – ответил Хмырь с истовой убежденностью. – Я-то живой! Как затопочет, как засвистит, а я ноги из стремян – да с кобылы! Горячо вот только в голову, хозяин…
Хозяин присмотрелся: острие стрелы, пробившееся в щель покореженного забрала, оставило глубокую царапину на щеке его везучего оруженосца и едва не изуродовало ему ухо – однако не изуродовало же! Потянул носом и усмехнулся:
– Горячо у тебя, небось, и в штанах. Снимай со Сплюхи седло, вьючь на Гвоздя. Сам же у первого же ручья от нас отстань, постирайся да зад свой отмой. Догонишь отряд в одиночку, ничего тебе, Хмырь, не сделается, коли такой неуязвимый. Прямо тебе храбрый Зигфрид... И на шлеме чтобы твоих соплей не осталось! Вымой да хоть и последней чистой рубахой протри. А наказание тебе я придумаю, уже не бойся, что забуду… Действуй, Хмырь! Очнись, мать твою везунчика!
– Я почти alle понять, – раздался за спиной Хотена голос короля Гейзы. – Надеть шелом – быти Шандор Македонский.
– Да кому я нужен? – развернул к нему коня Хотен. – Неужто твой враг хотел меня убрать, чтобы не мешал ему?
– А вот вернется Тамаш, привезет пленных, тогда и узнаем, почему и зачем, – усмехнулся король Гейза, явно не обиженный горячностью киевского посла. – Мне и самому любопытно, посол, с чего бы это мои половцы расшалились.
Однако начальник королевской охраны вернулся несолоно хлебавши. Половцы были на свежих конях, поэтому легко ушли от погони. Ускакали в сторону Амльфельда, великой мадьярской степи.
– Ладно, Имельхан, слишком долго я тебе прощал! – заявил король Гейза. – Приползешь ты еще ко мне с повинной головою! А куда, озорник, денется, если желает и дальше в степях моих кочевать? Двух коней мой любимчик тебе уж точно приведет.
Поехали дальше. По пути в Буду Хотен пытался понять, почему всё-таки чуть не погиб его оруженосец, а он нежданно негаданно лишился лошади. Шлем, говорите, а что особенного в этом шлеме? Хотену он достался во время раздела добычи после великой победы над сборным войском Юрия Долгорукого десять лет тому назад, вместе с доспехом кого-то из старших дружинников. Ему не раз говорили, что шлем у него заметный: к типичному восточному, круглому с острием сверху, основанию, украшенному бронзовыми блямбами и резьбой, неведомый русский умелец присобачил стальное забрало, как у немцев, а сзади навесил стальные сетчатые бармы для защиты шеи, уже на киевский салтык. Учитывая, что мадьяры все сплошь в тяжелых немецких шлемах, похожих на горшок, устройство на голове Хотена следовало признать приметным. Гонец, отправленный королем под Кечкемет, вот кто мог рассказать о появлении в окружении короля Хотена и о его необычном шлеме!
До самой Буды доехали теперь без приключений, а там Хотен со смешанным чувством уставился на опрятно заправленную кровать посреди странно опустевшей комнаты, отведенной ему неделю назад в королевском дворце: Прилепа вместе с Шестаком и половиной его десятка была уже на полпути к Стерегому. Отправились они вместе с королевой, наследником и всем королевским двором, которому надлежало подготовить торжественный въезд в Стерегом короля Гейзы как победителя под Кечкеметом. «Ага, – хмыкнул Хотен, – победителя младшего брата и собственного дяди». Он покосился на Хмыря, усердно чесавшего в затылке, и гаркнул:
– Чего застыл? Снимай с меня доспех. Нам в баню пора. Как семь раз пробьет, пойдем к его королевской милости на попойку!
Уже чистый и умиротворенный, решил Хотен в последний, быть может, раз проехаться по древней, римской части Буды. В глубине души он надеялся, что сумеет в воображении своем населить древние улицы их прежними обитателями – такими, как те, что безобразничали на вечных банных картинах из цветных стёклышек. Однако день был базарный, улицы теперь не пустынны оказались, а чем ближе к рынку, тем более набиты разномастными пешеходами и конниками, одетыми не только по-мадьярски и по-немецки, но и по-словацки, то есть почти неотличимо от киевского простонародья.
А вот и древний рынок, до которого не довел его в прошлый раз речистый латинский чернец Жак, показал только издалека. И в самом деле – что может найти для себя любопытного иноземец-книжник на рынке, пусть и оставшемся от обожаемых им римлян? От древних каменных построек, заполненных народом, доносился неясный гул. И не только. Пробираясь на коне среди повозок, запрудивших чуть ли не всю площадь перед рынком, Хотен всё явственнее ощущал желание заткнуть себе нос.
– Да тут гнилой собачатиной торгуют! – возмутился из-за правого хозяйского плеча Хмырь.
Тут и обнаружился настоящий источник зловония – голова давешнего лазутчика, закрепленная на каменном столбе ворот. Висела она на уровне головы пешехода, чтобы удобнее было рассматривать. Хотен хмыкнул: вот и нашлось, о чем поговорить на королевском пиру с сенешалком Карлусом.