Страница 48 из 101
Талиан оживился, решив, что юноша будет рассекать на лету стрелы или брошенные платки, но тот положил саблю себе на голову плашмя и принялся завораживающе медленно покачивать бёдрами.
Его тело, подобно воде, принимало любую позу, словно внутри совсем не было костей. Юноша то сворачивался в тугой узел, словно змея, то выпархивал вперёд журавлём. Его движения, тягучие и плавные, убыстрялись в такт музыке, которая из тоскливой и напевной постепенно преображалась в походный марш.
Строевой бой барабанов стал всё чаще перемежаться коротким вступлением авлосов и женского голоса. Певицу было не разглядеть, но каждый раз, когда она протяжно тянула «отравилось небо дымом пожарищ, погибли посевы под слоями пепла», по щекам и спине проносился озноб.
Талиан невольно привстал и вытянул шею, засмотревшись на то, как замелькала в руках сталь, на расстоянии волоса пролетая от тела. Юноша вертелся и падал, перекатывался и прыгал, каждым движением рассказывая о великой битве за Когрин, когда столкнулись на поле боя друг с другом предки Светлых и Тёмных танов. Столкнулись — и погибли бы, если бы из-за моря не приплыли корабли под знамёнами Морнгейла, числом тьма.
Его великий предок вмешался и остановил битву. Осталась жива Зифа — предводительница армии севера, как и Сергина — дочь умирающего владыки с востока. Обеих Морнгейл взял себе в жёны, объединил враждующие земли и положил начало Морнийской империи.
И сейчас, прямо у Талиана на глазах, с помощью музыки и танца оживали события тех дней.
Поголовная гибель мужчин, которая привела к тому, что оружие и знамёна вынуждены были поднять их дети и жёны. Мёртвая земля с вытоптанными посевами, пепелища домов, усыпанное ранеными и погибшими поле боя. Нищета и голод. Решающая битва, призванная положить конец всему. И вдруг новая напасть — чужеземцы, приплывшие с юга.
Каждая мышца, отзываясь на музыку, напряжённо звенела в теле. Хоть сейчас берись за оружие, вставай в строй — и руби врага.
Замерев, Талиан ждал, когда угрожающе протрубят рога, а мелодия захлебнётся безысходностью и отчаяньем, умрёт и медленно стихнет. И в этой тишине, нарушаемой только стуком сердец и шумом дыхания, родится звенящая радость надежды нового дня — новой эпохи под малиново-золотыми знамёнами Морнгейла.
Танцующий юноша раскрутил над головой клинок, и тело его пошло волной, затрепетало, как на ветру лента. По праздничной зале пронеслись восхищённые возгласы и вздохи. И именно сейчас, когда его движения слились в одно непрекращающееся вращение, Талиан поймал случайно брошенный взгляд. Таких же глаз, как у него самого, небесно-синих, с чёрной обводкой по краю.
С одним лишь отличием — в них плескался дикий, первородный ужас.
Юноша отвёл взгляд, продлившийся лишь миг, сделал пару неуверенных шагов, а после покачнулся и упал, как подстреленная на охоте дичь. Клинок, который он крутил над головой, вылетел из рук и устремился к их столу.
Ошибка или покушение?
Талиан не успел подумать, как руки всё уже сделали сами. Сталь громыхнула о выставленный для защиты серебряный поднос, отскочила и, несколько раз жалобно звякнув, замерла на мраморном полу.
Музыка ещё звучала, но вяло, будто присыпанная пеплом, потому что в зале стояла мрачная гробовая тишина.
— Покушение на жизнь императора, — отчеканила Маджайра, и Талиан вздрогнул: слух словно обрезался о сталь её голоса. — Говори, кто велел это сделать! Или я вырву тебе горло вот этими самыми руками!
Юноша на полу сжался в комок, загораживая лицо и живот руками, но ничего не ответил.
— Отвечай, когда с тобой разговаривают!
Маджайра щёлкнула пальцами, и двое стражников отделились от толпы, подошли и подняли юношу на ноги. Но тот не мог стоять — висел в их руках, как тряпичная кукла.
— Выбейте из него ответ!
— Нет.
Талиан скрестил с сестрой взгляды и повторил ещё раз:
— Нет. Я запрещаю его бить. Таково моё слово — слово императора.
— Клинок чуть не прошил тебя насквозь. Даже на подносе осталась вмятина. А ты… — по лицу сестры было отчётливо видно, как хочется ей назвать его придурком, но вслух она, конечно, этого не сказала. — Почему ты защищаешь его, брат? Этого презренного раба?!
— Он слишком напуган, чтобы говорить.
Талиан обратился к стражникам:
— Отведите его в мои покои. Я расспрошу его позже.
— Тан Тувалор, а что скажете вы?
Наставник медленно и важно, заложив руки за спину, прошествовал через залу и остановился перед их столом. Талиан ожидал от него всего, чего угодно, но не того, что услышал:
— Я предлагаю выпить, — скрипуче произнёс тан Тувалор и приглашающее развёл руки в стороны, — за меня, за наставника юного императора, который выучил его достаточно хорошо, чтобы он не погиб из-за оплошности и кривых ног танцора.
Собравшиеся словно отмерли после его слов. В зале вновь зазвучали голоса, шорох одежды, плеск вина и стук ножей о посуду. Маджайра, скрестив руки на груди и обиженно поджав губы, плюхнулась на своё место и просидела молчаливой статуей до конца вечера.
Всё, что было Талиану позволено — это лицезреть её горделивый профиль.
В другое время он нашёл бы слова для примирения. По крайней мере, попытался! Но не сегодня, не когда Маджайра упорно продолжала считать его ребёнком.
Их обоюдное молчание скрасили сменявшие друг друга выступления жонглёров, дрессировщика тигров, пленительных танцовщиц, хора мальчиков, показательного боя рабов, а дальше…
Смысла оставаться в праздничной зале, полной крепко выпивших гостей уже не было.
Талиан обошёл стол и подал сестре руку в знак перемирия. Маджайре, как хозяйке праздника, положено было сидеть на месте до тех пор, пока залу не покинет последний гость. Либо она могла уйти с ним, сейчас, всего-то и нужно — вложить ладонь ему в руку.