Страница 8 из 42
По лицу Полины градом катились слёзы, которых она не вытирала. Вот сейчас всё кончится. Кончится жизнь. Мгновенье непереносимой боли – и вечное небытие. Конец. Ведь нет – ни рая, ни ада, это всё люди придумали, чтобы легче было жить, легче было умирать. Нет ни рая, ни ада – только черная бездна. Ничто.
…А может, не мгновенье, может, боль будет долгой… Волосы, которые так любил гладить Степан, вспыхнут соломой. Синее шёлковое платье, которое так шло к её глазам, станет огненно-красным. Вместо синих глаз на лице будут зиять черные глазницы. Да и не будет – лица, которое так любил Степан. Кожа обуглится и лопнет, мышцы скрутит невыносимой болью, свернёт в чёрный клубок судороги… А потом придёт спасительное беспамятство, и Полины не станет. Степан её не дождётся. Не узнает, как она поступила с его дочерью. Не узнает, чего ей это стоило.
Полина могла не рассказывать дочери об этой страшной ночи, но – рассказала, когда Лида стала взрослой. Если бы не рассказала – Рита бы не узнала о том, что случилось на Каспии. И мама не узнала бы, потому что благополучно проспала до утра, потому что капитан вывел-таки корабль из огненного ада, нашел проход, по которому пароход вышел из полыхающего огня. Пожар остался позади, свежий ветер отогнал гарь и копоть, высушил слёзы на лицах, вернул людям веру в жизнь.
Женщины плакали и прижимали к себе детей, матросы орали восторженно и обнимали всех подряд, радостно крича: «Вышли! Мы всё-таки вышли! И пароход спасли, и сами все живы, теперь – хорошо, теперь долго будем жить! Примета такая: если смерть обманешь, она другим разом прийти побоится, не сунется!».
Кто улыбался, кто смеялся, кто плакал, кто молился. Полина стояла молча, и слёзы всё лились по её лицу. Степан так и не узнал, сколько она их выплакала в эту страшную ночь. А Лидочка не узнала о том, что с ними случилось. Проснувшись утром, дотянулась до иллюминатора и увидела синюю нескончаемую морскую гладь, белые барашки, белые пушистые облака и ослепительно-золотое солнце, которое, если на него долго смотреть, становится голубым. И счастливо рассмеялась:
- Мама, уже хватит спать! Уже пора вставать! Мам, а нам ещё долго плыть? Я хочу долго! И есть хочу. Мам, а мы завтракать когда будем?
- Завтракать будут те, кто умоется, причешется и оденется. А неумытые голодными останутся, - как ни в чём не бывало сказала Лидочке Полина, и они пошли умываться. Полина с удовольствием вглядывалась в свежее дочкино личико, на котором не было и следа слёз, чего нельзя было сказать о других детях – наплакавшихся, невыспавшихся, надышавшихся гарью и нефтяными парами…
Лидочка, довольная и счастливая, носилась по палубе, кружилась волчком, раскинув руки, и радостно смеялась, сообщая всем, что они едут к папе, и папа будет их встречать и подарит ей подарок… Пассажиры с удивлением смотрели на веселую розовощёкую малышку: пережить такую ночь, а утром бегать и смеяться – это просто невероятно. Ну и нервы у ребёнка! Бывает же такое…
================ Пришла беда – отворяй воротА
И снова Москва, радостные объятия тётки Александры и её бесконечные восторги по поводу того, как выросла Лидочка какой она стала красавицей, как похорошела Полина, как ей повезло с мужем… Приветы от сестёр, в которые Полина не верила, но притворилась, что верит, чтобы не обижать тётку.
И снова новый контракт, и снова Степан уехал, а Полина с Лидочкой осталась на съёмной квартире – ждать от него письма с новым адресом. На сей раз – им предстояло ехать далеко на восток, в Челябинскую область (в те времена Свердловскую), где в посёлке Горелиха Степан преподавал в Учебном комбинате товароведение и кулинарное дело. Устроившись, он написал Полине, и она, слёзно распрощавшись с тёткой Александрой, уехала к мужу.
Мама до сих пор помнит тот светлый апрельский день 1941 года – день, когда они уезжали. В Москве давно уже растаял снег. Семилетняя Лидочка стояла на задней площадке трамвая и смотрела на убегающие назад огни фонарей. Огней было много, и Лидочке казалось, что – праздник: так сияла вечерняя Москва, такой была нарядной и красивой… Лидочка смотрела и улыбалась, и ей хотелось крикнуть на весь трамвай: «А у нас тоже праздник! Мы едем к папе!»
… В Горелихе огней было почти не видно: дома утопали в снегу. В апреле здесь вовсю хозяйничала зима, и Лидочка радовалась: значит, можно кататься на санках. Интересно, а горки здесь есть?
Горки в посёлке были, но кататься Лидочке не довелось. Отец преподавал в Учебном комбинате и был всё время занят. Полина обещала дочке купить санки, но за ними надо было ехать в Шадринск, за семь километров от Горелихи, и Полина всё никак не находила времени…
В мае снег растаял. А в июне началась Великая Отечественная война. Учебный комбинат закрыли, в здании теперь размещался госпиталь. Из Горелихи пришлось уехать. Теперь они жили в посёлке Михонка, за много километров от Шадринска и от Горелихи, в которой для Степана не было больше работы. В Михонке же был райпотребсоюз, куда и устроился Степан. Полина по-прежнему нигде не работала.
В нелёгкое военное время, когда страна отдавала всё фронту, не хватало ни еды, ни одежды. Но Полина со Степаном не знали нужды. Лидочке купили красное плюшевое пальто. Полина с восторгом облачилась в роскошную шубу с воротником-чернобуркой и меховые сапожки. Служебного жилья у них теперь не было, снимали две комнаты в частном доме. Новое жильё Полине нравилось – дом был уютным и тёплым, Полина застелила полы шерстяными дорожками с вытканными красивыми узорами, повесила на окна сборчатые занавески с фестонами, застелила нарядной скатертью стол, и пригласила хозяйку дома отметить новоселье. Хозяйка оглядела до неузнаваемости изменившиеся комнаты и ахнула: «Ну, Полинка, навела ты красоту! Аж завидки берут!». Полина счастливо улыбнулась…