Страница 15 из 42
ГЛАВА 5. ВОЗВРАЩЕНИЕ
=============== В Горелихе
Так и жили, вместе перемогая тяготы военного времени. Вместе было – легче. Полина с Настасьей спали на кровати (вдвоём на одной), а дети – на сундуках. Спать на деревянном сундуке было жёстко, но Лидочка привыкла. Хлеба им хватало – ведь кроме двух детских у них были две рабочие карточки, а по рабочей карточке в день полагалось семьсот граммов хлеба. Настасья работала медсестрой в госпитале, который разместился в здании Учебного Комбината в Горелихе, где до войны преподавал Лидочкин папа. Лидочка училась в поселковой школе, нянчилась с маленьким Митюшкой, вязала на продажу варежки и успевала ещё помогать матери.
Связав «изнелье» (так Полина называла свои платки и шали, коверкая непонятное слово «изделие»), Полина стирала его в тёплой воде и, выполоскав, осторожно натягивала на растяжку. Шали были такими большими и длинными, что их приходилось натягивать на вбитые в стену гвозди. Растяжка для платков представляла собой деревянную квадратную рамку с гвоздиками по периметру. Лидочка обвязывала каждый гвоздик узенькой полоской бинта – чтобы не ржавел от мокрой шерсти (гвозди на стене она обвязывала стоя на табурете и держа в зубах ленточки бинта). Вдвоём с матерью они натягивали платок на раму, а когда высыхал – осторожно снимали.
Платки у Полины выходили сказочные – невесомые, прозрачно-кружевные, лёгкие и удивительно тёплые. Шали – грели словно шуба. У неё появились заказчики в посёлке, и Полина вязала для них платки, кофты и даже платья, а шапки и варежки поручала вязать Лидочке, терпеливо обучая девочку профессиональным секретам и тонкостям. Платили поселковые кто чем мог: деньгами, картошкой, зерном. Лишнего Полина не требовала, брала, что давали. Тем и жили.
В Горелихе Полину любили – работящая, мастерица-искусница, и берет недорого, по совести.
Степан написал жене, что подал кассационную жалобу в суд, и теперь ждёт пересмотра дела. Полина воспрянула духом, но вышло всё так, да не совсем… Был суд, Степана оправдали но лишили офицерского звания (так как он всё-таки был запятнан, подписав липовые накладные), и на войну он ушёл рядовым…
=============== Лидочка
Офицерским семьям полагалось ежемесячное денежное довольствие, и не случись этой истории с накладными, Полина с Лидочкой жили бы безбедно. Но теперь Степан был простым рядовым и ничем не мог помочь своей жене и дочке. В Горелихе они прожили почти до конца войны. От Степана не было вестей, за два года ни одного письма. И Полина решила уехать в Москву, к тётке Александре.
Но с отъездом ничего не получилось: Москва была «закрыта». Билеты продавали только эвакуированным, по эвакуационным карточкам. Полина с дочкой уехали из Москвы в апреле, за два месяца до начала войны, когда Степан заключил контракт с местным Учебным Комбинатом. Ни о каких эвакуационных карточках не было и речи. И теперь они не считались эвакуированными. А раз не эвакуированные, значит, местные. А раз местные, вот и живите « на месте».
К слову, местные жили по-другому, у них был свой дом, огород, скотина, хозяйство, работа… Жили безбедно, продавали хозяйственные излишки на Шадринском городском рынке, на вырученные деньги покупали в городе промтовары, а своим детям каждый раз привозили гостинцы - городские конфеты в бумажках и фигурные пряники в сладкой глазури. Что хотели, то и покупали. А Полине приходилось платить за каждую картошину-морковину, не говоря уже о жилье, на оплату которого уходила половина заработанных Полиной денег. Полина выбивалась из сил, экономя каждую копейку, а жить было по-прежнему не на что…
Лидочка, которой шёл одиннадцатый год, выглядела девятилетней. В ней больше не было прежнего задора, из глаз исчез блеск, со щёк стёрся румянец. Она всё чаще сидела с вязаньем на скамейке, добровольно отказываясь от гулянья и игр, которые почему-то стали её утомлять, а раньше нравились. Полина, никогда не обращавшая внимание на Лидочкины «капризы», с тревогой вглядывалась в бледное как снег лицо дочери, которая теперь – не капризничала, ни о чем её не просила и ничему не радовалась. Полина попыталась вспомнить, когда видела на её лице улыбку – и не смогла.
- Лидок, ты о чём задумалась? Пошла бы да погуляла, мороз нынче не сильный, градусов восемнадцать, не боле, ребятня на горках, а ты дома сидишь. Неуж тебе покататься не хочется?
- Хочется – эхом откликнулась Лидочка, и Полина обрадовалась:
-А коли хочется, так чего ж не идёшь?
- Мне подниматься тяжело в горку, я сначала иду, а потом не могу, не получается. Останавливаюсь и отдыхаю, а девчонки надо мной смеются и старой бабкой дразнят, - призналась матери Лидочка. Глаза её налились слезами от незаслуженной обиды, губы задрожали, Лидочка не выдержала и расплакалась:
- Я никогда на эту горку не пойду, и санки мне не нужны, вон – Митюшке отдай, пусть он катается, а я не хочу! И никогда не захочу!
- Ну, раз не хочешь, значит, не пойдёшь, плакать-то зачем? Слезами горю не поможешь, - утешала её Полина, но Лидочка выкрикнула сквозь слёзы:
- Я хочу! Хочу кататься! И всё равно не пойду, потому что они меня дразнят, девчонки старой бабкой, а мальчишки скелетом. Как увидят, кричат: «Скелет кататься пришёл!» А ещё кричат: «Где твой гроб?» За что они меня так, что я им сделала? – рыдала Лидочка, а Полина гладила её по спине и думала, что мальчишки правы: как есть скелет, одни косточки! Одиннадцать лет, для девочки – самый рост. А кормить её нечем, слаще морковки ничего не ела. Блинков бы ей напечь, да муки в доме в обрез, саламату не из чего варить. Да и масло как на грех кончилось, а без масла каша невкусная, без масла Лидочка не любит. Ложкой поковыряет, по тарелке размажет, да и скажет: «Больше не хочу, наелась уже».