Круги на воде

Посреди улицы, заваленной мусором, растащенным из полуразрушенной баррикады, на бурых от засохшей крови булыжниках мостовой, лежала голова. Она таращилась единственным глазом на ворону, что нетерпеливо подпрыгивала поблизости, подозрительно косясь на свою более наглую товарку, сидевшую на голове, и суетливо ковырявшую клювом пустую глазницу.

– А ну пошла прочь, поганая тварь!

Ворона так увлеклась, что едва не проворонила прилетевшую палку, от которой смогла увернуться в самый последний момент. Обе падальщицы, громко хлопая крыльями, поспешили убраться, но не слишком далеко. Уселись на крышу соседнего дома и сердитым карканьем выразили своё отношение к отогнавшему их от трапезы человеку.

Голова, которой давно уже было безразлично, что с ней происходит, взлетела с мостовой, подхваченная на жёсткие, свалявшиеся на затылке волосы.

– Так и есть, это Варахран. Вчера в спешке забыли... – произнёс поднявший голову.

– Бедняга, совсем не узнать, – сочувственно протянул другой голос, – у-у, нечисть!

Последние слова относились к воронам, одна из которых, подпрыгнув разок на козырьке крыши, поспешила ретироваться, а вторая, склонив голову набок, следила за двумя щитоносцами-такабара, одетыми в одинаковые голубые рубахи и красные фригийские колпаки. Их щиты, выполненные в форме полумесяца, закинуты за спины. Один из воинов положил отрубленную голову в мешок, второй выдернул из борта перевёрнутой телеги застрявший топор. Ещё несколько их товарищей подбирали с мостовой оружие, как целое, так и поломанное, нёсшее на себе бурые запёкшиеся пятна, растаскивали к стенам телеги и бочки, перегораживавшие улицу. Большую часть трупов уже убрали.

– А ну, расступись!

На улице появились два десятка воинов в шафрановых одеждах и такого же цвета головных платках, окутывавших все лицо, оставляя открытыми лишь глаза. Облаченные в недешевую пластинчатую броню, они бежали трусцой, друг за другом, двумя колоннами, образуя коридор и выгоняя такабара за его пределы.

– Дорогу! Дайте дорогу!

По мостовой застучали копыта. Несколько всадников, обдав пехоту ядрёным запахом свежего конского навоза, пронеслись по улице. У завала им пришлось остановиться, один из них, багрянобородый перс, весь в золоте, даже поднял коня на дыбы.

– У, Акем Мана[1]! Долго копаетесь, дети шакала! Быстрее расчистить! – для пущей убедительности всадник, явно главный здесь, стегнул плетью одного из такабара, те сразу же забегали быстрее.

Через завал пробирался человек.

– Господин! Господин Фарнабаз, Сирфака там нет!

– Как нет?! – возопил Фарнабаз, флотоводец Великого царя, снова подняв на дыбы атласно-чёрного тонконогого жеребца, отчего у него с головы едва не слетела тиара, – куда провалился этот шелудивый пёс!

– Не знаю, господин!

– О, Ненавистный, за что обратил на меня свой чёрный взор? Защити светозарный Михр[2] и надели этих бесполезных людей хоть толикой храбрости! – Фарнабаз повернулся к одному из всадников и приказал, – разыщи Мемнона, немедленно!

Родосец приходился Фарнабазу, сыну Артавазды, бывшего хшатрапавы[3] Фригии-на-Геллеспонте, родным дядей. Отец флотоводца, давний друг Мемнона, много лет назад женился на сестре эллина. Племянничек, однако, слыл изрядным гордецом и в данный момент мнил себя выше дядюшки, ибо командовал немалой частью персидского флота, а родосец по его мысли – разбитый македонянами неудачник. Хотя и родственник, друг отца, которого следовало почитать. Фарнабазу было около двадцати пяти, но пышная, окрашенная охрой борода, делала его гораздо старше своих лет.

Мемнон отыскался в гавани, где он командовал погрузкой войск на корабли. Этот сорокашестилетний муж, одетый по-персидски, выделялся в толпе эллинских наёмников, как пёстрый петух среди одинаково-безликих кур. С флотоводцем они не пересеклись, ибо тот прибыл в город не по воде, а прискакал верхом.

Эфес, раскинувшийся в окружении холмов и болот, располагался в тридцати стадиях от моря, однако имел сразу две гавани, одну в устье реки Кайстр, где сейчас стояли пятьдесят триер Фарнабаза, а другую прямо в черте городских стен. Внутренняя рукотворная гавань, довольно обширная, соединялась с рекой узким и длинным каналом. По этому каналу один за другим корабли Мемнона выходили в море.

– Ты что делать, дядя?! – от возбуждения перс слегка коверкал эллинскую речь, хотя этот язык был ему не менее родным, чем персидский, – кто тебе позволять уходить Эфес?

– Три дня назад они вошли в Смирну, Фарнабаз! Нагрянут сюда в любой момент! А ты видел, что тут творится?

– Это все неумение глупый Сирфак. Не мог утихомирить толпу нищих! Хшаятийе[4] станет известно все.

– Давай, беги к царю, докладывай, племянничек, – огрызнулся Мемнон.

Фарнабаз помрачнел.

– Я не стану доносить на тебя, дядя, как ты мог подумать! Но этому ублюдку, которому доверили город, не сносить головы!

– Не известно, кто дотянется до него первым. Ты недоволен, что я оставляю Эфес? А кто, вместо того, чтобы оказывать помощь, увёз полторы тысячи бойцов в Аттику!

– Я выполнял приказ Ватафрадаты[5], а он – Великого хшаятийи!

Военачальник Ватафрадата командовал основными силами персидского флота, молодой Фарнабаз был у него на подхвате.

– Я не виню тебя, а лишь объясняю сложившуюся ситуацию. Половина оставшихся наёмников разбежалась, едва эти шакалы узнали о нашем разгроме при Гранике. И смерть Александра не смогла остановить трусов.

– Но ведь большая часть псов свалила в свою конуру, только этот ублюдок Антигон остался, чтобы пограбить.

– Пограбить? Это при дворе Великого царя такое мнение? Или так считает Ватафрадата? Это заблуждение, племянник. Они не грабить остались. Какими силами я должен воевать с македонянами? Эта "толпа нищих", как ты выразился, вчера едва не вышвырнула меня из города. Я потерял двести человек в уличных боях! Местные олигархи, шавки Сирфака, бегут из Эфеса, никто не желает сопротивляться. У меня осталось всего три тысячи бойцов, а положиться я могу, в лучшем случае, едва на половину из них. Мне донесли, что македонян десять тысяч. Как, скажи мне, я должен противостоять им, когда мне в Эфесе нож нацелен в спину?