Страница 113 из 135
Эллины всегда были никудышными наездниками. Исключение составляли фессалийцы, не случайно они со времён седой древности выделялись среди прочих эллинов многочисленными странностями. Фессалия населялась то муравьями, превращёнными в людей, то человеко-конями, кентаврами. Прошли века, почти канула в Лету эпоха колесниц, эллины тесно познакомились с фракийцами и скифами, пережили нашествие многоконных ратей Ксеркса, но любовью к лошадям так и не воспылали.
Кто-то скажет, дескать, как тут воспылаешь, когда горы кругом, а самые просторные долины, как раз в Фессалии? Оно, конечно, так. Только Македония, тоже не скифская степь, однако же, Филипп конную мощь своего южного соседа оценил по достоинству, не зря имя его – "Любящий лошадей". Перенял, да так, что поди-ка скажи, что лучше, копия или оригинал. Фиванский "Священный отряд", дружною толпою спустившийся в Аид прямиком с поля под Херонеей, мог бы многое про это рассказать.
Нет, всё-таки эллины – пеший народ, народ моря, которому шаткая палуба гораздо приятнее конской спины. Случись посреди города верховой, немало народу удивлённо обернётся ему вслед. Ладно, если это воин будет. Кому ещё возникнет надобность верхом-то ехать? А уж если женщина на лошади – это и вовсе нечто невероятное. Тут впору в ближайший забор спиной вжаться, да сказки про амазонок припомнить, наездниц, убивающих мужчин. А ну как это тень жены Андрокла-основателя[1] из Аида сбежала? Спаси, сохрани, Психопомп-душеводитель[2], отведи её назад поскорее!
Уж если эллинские мужи наездники слабые, так о женщинах и говорить нечего. Пожалуй, лишь гетеры могли бы преуспеть в этом деле, с их совершенным чувством равновесия, отточенным многолетними танцевальными упражнениями.
Таис пожелала обучиться верховой езде в пятнадцать лет, вызвав удивление Фрины, которая лошадей недолюбливала, опасалась, не находила в них ничего привлекательного и, даже отправляясь в какую-нибудь длительную поездку, всегда подолгу выпытывала у нанятого колесничего, спокойный ли у его лошадок нрав. Таис заявила, что хотела бы обучиться танцам на лошади, какими известны амазонки. Мнесарет на это печально ответила:
– Зачем тебе это искусство? Славы оно уж точно не принесёт. Вспомни рисунки Микона, работы Фидия и Поликтета. Вспомни Илиаду. Повсюду Тезей, Геракл или Ахилл сражаются с амазонками и непременно побеждают их. Никогда мужчины не позволят женщинам властвовать над собой, оттого они и стремятся, как можно сильнее унизить амазонок. Даже мифа боятся. Хочешь, чтобы на тебя пальцами показывали, как на диковинную зверушку?
Упрямая дочь с доводами приёмной матери не согласилась. Позже граждане афинские часто рисковали свернуть себе шеи, провожая взглядом Таис, несущуюся верхом по Пирейской дороге. А когда они уже пообвыкли и перестали удивляться, пришла очередь эфесцев.
В самом начале третьего года сто одиннадцатой Олимпиады[3] стояла страшная жара. В Эфесе, окружённом с трёх сторон болотами, было особенно душно, и Таис стала каждый день выбираться из города к морю. Расстояние небольшое, всего тридцать стадий, в Афинах оно куда больше. Вот только дорога тут не столь накатанная, как та, что соединяет столицу Аттики с Пиреем, к тому же идёт она по самому берегу Кайстра и местами под ногами хлюпает вода.
Ко всему прочему афинянка любила купаться по ночам, потому, для большей безопасности, решила не искушать судьбу пешими прогулками под луной в полном одиночестве. Она купила невысокую, себе под стать, лошадку, которую за привычку ластиться к хозяйке в поисках вкусного, назвала Айкаллеей[4]. Цены на лошадей в Азии заметно ниже, чем в Элладе, и Таис не особенно поиздержалась. Некоторые из новых знакомых афинянки удивились покупке, но только не Лисипп. Ваятель мужей и лошадей, он немедленно прочёл Таис целый трактат о достоинствах и недостатках её приобретения. Первые гетера выслушала благосклонно, вторые легкомысленно пропустила мимо ушей.
Вдали от городского шума девушка боролась с прибоем, забираясь подальше от берега. Скользила по крутым волнам неуловимой нереидой или ныряла в прозрачную синеву, стараясь коснуться дна, такого близкого на вид, достать красивую раковину. Накупавшись до одурения, отжав волосы, подолгу сидела на берегу, заворожённая шумом прибоя, криками чаек. В туманной дымке она высматривала стремительные дельфиньи плавники и далёкие паруса, мечтая, что под одним из них возвращается Птолемей.
О хилиархе не было вестей уже продолжительное время. Доходили какие-то смутные слухи, будто он сражается с персами далеко на востоке, но, сколько Таис не расспрашивала приезжающих в город купцов, они толком ничего не могли рассказать. Многие из них, ходившие прежде торговать в Финикию, испугавшись войны, теперь избегали этого пути.
Македоняне, оставшиеся в Эфесе, знакомые Таис по памятному симпосиону, тоже помалкивали. Прежнего командира гарнизона, Сополида, Антигон услал за каким-то делом, поговаривали, что с посольством в Элладу (иные уверяли, что в Македонию). Нынешний начальник, лохаг Аристон, в последние дни лета честно признался афинянке, что о судьбе Птолемея знает, но сказать может только то, что тот ещё недавно был жив и здоров. На большее Таис рассчитывать не стоит, поскольку дело, в котором участвует Птолемей, представляет собой военную тайну.
– Недавно?
– Месяц назад. Азия огромна и новости идут долго.
День за днём пролетело лето, наступила осень. Здесь, в Эфесе, как и в Афинах, смена времён года прошла почти незаметно. Македоняне говорили, что в горах их далёкой родины этот переход куда ощутимее. Там на деревьях уже начали желтеть листья, а здесь, на побережье, вечнозелёные заросли маквиса, дикой оливы, лавра и не думали меняться.
Вспоминая родные горы, оставшихся дома близких, македоняне становились задумчивы, печальны или злы. Иные бранились чёрными словами, понося самозванца, кто-то лишь горестно вздыхал, а некоторые сами себя утешали словами надежды, что все ещё образуется и разлучённые встретятся вновь.