Страница 41 из 83
Я – ковыль-эммет.
Воля моя – твёрже камня, жёлтого, гладкого, тёплого, как те стены, за которые можно спрятаться, чтобы никто никогда не нашёл, чтобы не быть, забывая, а потом вынырнуть, пламенем взвиваясь – в небо. Крылья мои – медным куполом над землями Нэриаэаренны, сохрани их Яла, даже когда…
Когда меня не будет.
***
Празднества Айанэ Эрэа всегда были долгим и сказочным действом на Севере Аэнны. Город тонул в волшебном вихре танцев и музыки, расцветая яркими огнями величественных костров и ритуальных факелов; отблески пламени плясали на жёлтых стенах, отражались в знакомых лицах, преображая всё вокруг.
Яска смеялась, летела навстречу чарующему голосу Рони и громкому пению отца; вокруг то возникали, то вдруг снова пропадали странные (хоть смутно и знакомые) фигуры в ярких нарядах и с сияющими взглядами; она видела даже Деда, с улыбкой наблюдавшего за всеобщим весельем сквозь дым неизменной своей трубки; встретила раскрасневшуюся Карни и Ийнэ с венком из полевых цветов в светлых кудряшках. Она кружилась рука об руку с Кареком, а потом её вдруг подхватывали могучие руки отца и они неслись в быстром танце, канн Эстэвэн спотыкался и хохотал, стараясь успеть за Яскиным быстрым полётом, и, отпуская её руку исчезал в суматохе. И – Яска твёрдо знала это с самого раннего детства – только один-единственный человек никогда не появлялся в городе в такие дни, никому не позволяя нарушать её уединения…
Перед Яской вдруг возникла Таили.
- Ты ведь будешь играть сегодня?
Яска счастливо рассмеялась: в такие дни даже рыжая безумица могла чувствовать себя просто одной из всех, такой же, как другие.
- Играть? Ну, конечно. Теперь же!
И вот уже всё стихло, и в руках – старинная арфа, по легенде когда-то подаренная Атали самим Хозяином Тинувир Ора; длинные пальцы привычно коснулись струн – будто тетивы; Яска не играла – плела паутину звуков: приглушённо-золотой звон мелодии, льдисто-чистый голос Рони, тонкая вязь детства знакомых слов песни – давно запрещённой имперскими айлатами по всей Аэнне и нашедшей последнее убежище в Стране Чёрной Каньи, здесь, в хранимом Яшмете…
Голос Восточного Моря – птицей в моих ладонях,
ветра Восточного горечь – вспомни!
Бьётся моё сердце в прутья грудной клетки,
крылья моей веры - ветер…
Жду – позабыв годы – голоса горечь.
Лети…
… у Рони был удивительный голос: звонко-серебристый, сильный – сердце замирало, а душа рвалась отчаянно – бабочкой к заветной свече…
пламя – в моём сердце,
пламя моей веры,
пламя – мои крылья,
пламя – в моих жилах,
держи,
если сможешь…
… ломкий, хрипловатый, совсем недетский голос рыжей каннки вспарывает наваждение – как стрела небесную синь, как – стремительный полёт – горящий, яростный, пугающий огонь – сминает песнь, делая – иной, не похожей – отчаянной…
пламя – мои руки,
пламя – моё небо,
кровь огня горячей…
горячей…
… медная фигурка – напротив серебристо-белой; огонь – против луча тонкого света; и – пение струн.
…Она была маленькой девочкой, худенькой, растрёпанной, а за окнами лил самый настоящий весенний ливень. Она перелезла через подоконник и ступила босыми ногами на мокрую черепицу. Это было гнетуще-тревожное и вместе с тем радостное чувства нарушения запрета – не чьего-то там, а внутреннего, своего собственного. Она шла как во сне, в жемчужно-серой пелене дождя, струи его оглушали, сбивали с ног, холодные, сильные, страшные. Она раскидывала руки, чтобы удержать равновесие, и чувствовала, как рассыпается по острым лопаткам мокрая коса. Она закрывала глаза, и ей казалось, что она идёт по тёмному перламутру, сковавшему небо…
Она была дождём и ветром…
… Она была взъерошенным оборванцем в мальчишеских штанах и рубахе; снова и снова рубила заросли крапивы деревянным мечом.
- Не так, - сказал ей незнакомый голос, и она разозлилась.
Но незнакомец вложил в её худые пальцы рукоять настоящего ножа и предложил метнуть во флюгер ближайшего дома… Она была солнцем, сверкающим на стали и – ветром в лицо…
… Она была кровью Яшмета, юной кровью древней Земли Холмов – ветром в жилах…
***
Старый травник не сводил с неё внимательного взгляда и хорошо видел, как менялась: то расплываясь в неверном свете факелов, то сверкая яростным огнём - её хрупкая фигурка, как взлетали языками пламени, медными крыльями тонкие руки.
Она росла. Урос был прав. Она переставала быть собой стремительно, и в этом крылась слишком большая угроза: кто знает от чего и во имя чего она проснется? И было понятно страстное желание Гэлла-бродяги увести её отсюда – всё равно куда, лишь бы подальше от питающей её древней мощи Нэриаэаренны. Мэору и самому нестерпимо хотелось теперь прервать её пение, забрать – в замок, в холмы, к Разноглазому в зубы – спрятать от посторонних, несведущих взглядов, потому что здесь было слишком много людей и огня. Старый кеор так и поступил бы, если бы мог, но стоял, молчал, смотрел, курил трубку, набитую не табаком, а собственным бессилием – потому что понимал, что если что-нибудь всё-таки случится, остановить её силой не сможет никто из присутствующих, разве что здесь был бы он… Мэор злился – он не любил быть щепкой в волнах, предпочитая управлять любым плаванием собственноручно. Если тому, чего они с Каньей ждали и опасались, всё же суждено случиться, кто помешает – сегодня.