Швед

Так прошли они из конца в конец всю ярмарку и уже добрались до самых крайних чумацких возов, как вдруг Трепилец порывисто шагнул и затем неподвижно остановился, уставившись куда-то глазами.

– Тату*! а тату! – дёргала его за рукав Ивга, которую мало интересовали чумацкие возы, – идёмте дальше на ярморок! Туды, где крамари с ятками*!

Трепилец будто и не слышал дочери.

– Тату, а тату, чего вы стоите, – продолжала Ивга дёргать отца за рукав.

– Знаешь доню, – отозвался к ней старик, – а ведь это Омелько! Накажи меня Бог, Омелько!

– Какой Омелько?!

– Да наш Омелько, дурная дивчина! Вон видишь – половых* волов погнал в Мерло поить! Ей Богу, Омелько!

Ивга таращила глаза, но никого не видела, кроме чумаков*, гнавших на водопой волов. Да и откуда ей было знать Омелька, когда тот как ушёл на Запорожье, так и не появлялся дома. А между тем Трепилец уже обнимался и целовался с каким-то молодым чумаком.

– Тату! родный тату!

– Омелько! Сынку мой!

– Идёмте ж, тату, до моего воза!

– Что ж ты, сынку, чумакуеш?!

– Не сам, тату, с товарищем!..

– Ну, веди, сынку, до своего воза!

Омелько Кислань – это был он – ведя за собой круторогих волов, подвёл так неожиданно встреченного отца к своему возу. На возу сидел в серой мужицкой свитке и больших смазных сапогах Ирих, с спокойствием заправского чумака покуривавший люльку.

– Вот мой воз, а это и товарищ Юрко Безродный – вдвоём сбились грошами да и чумакуем.

– Так, так, сынку, – кивал головой Трепилец, разглядывая крупную соль – бузу, которой был нагружен воз, – тай добрая соль.

– Где ж ты, сынку, бывал...

– Э, тату, бывал в бывальцах, видал видальцы, – уклончиво отвечал Кислань.

– Так, так, сынку, – повторял старик, понявши, что Омелько не хочет отвечать на его вопросы.

– А это тоже козак? – толкнул Трепилец сына, указывая на шведа, продолжавшего окружать себя едкими струйками забористого тютюну.

– Не тот козак, тату, что поборет, а тот, кто вывернется...

– Так, так, сынку!

– Ну и кумедные* эти запорожцы, – думал старик, – слова просто не скажет, а всё с вывертом! Вот, поди, и поговори с ним.

***

К вечеру, распродав соль и выпив кварту* доброй горилки, а другую захватив про запас, наши чумаки уселись втроём, с Трепильцем на своём возу и медленно потянулись на хутор к старику.

Сзади Ивга правила своим возом и сквозь облака пыли слышался её звонкий девичий голос – «цобе», понукавший волов.

Была выпита взятая про запас кварта, стояли на шляху возле корчмы добрый час – пока не распили ещё кварты, и уже сильно охмелевшие приехали на хутор Трепильца.

Как ни допытывался старик, ничего не мог толком добиться от сына – как он стал чумаком и откуда он подобрал себе товарища.

– Бог с ними, – решил наконец старый хуторянин, – дело чудное, однако гроши привезли... Будет время – сами расскажут. Видно, что не розбишаки какие, не гультяи* – при мне деньги честно заработали. Бог простит, если что и было.

Придя к такому заключению, Гнат Трепилец перестал беспокоиться и уже не задавал сыну никаких вопросов. В сущности старик был очень доволен. Жил он вдовцом, всегда скучал, а теперь появилась горилка, пошли попойки. Омелько тренькал на бандуре, а Юрко оказался таким мастером играть на скрипице, что под его гопаки и трепаки ноги стараго Гната сами собой начинали выкидывать разные выкрутасы.

Одно смущало сперва старика – речь белобрысого Юрка – не похожая ни на польскую, ни на русскую.

– Не наш этот Юрко, ей Богу не наш, – однако крестится и святым иконам молится – а язык будто урезанный.

Пробовал было Гнат спросить сына, что за человек Юрко, да только пришлось закрутить головой, услышавши – «человек Божий, обшит кожей».

Впрочем особенно старик об этом не задумывался. После Полтавской битвы вся Украйна была полна пришлым людом самого разнообразного происхождения. Отсталые от полков, раненые, больные, беглецы тысячами наполняли сёла, города и хутора Слободской Украйны*.

Всё это говорило на чуждом Украйне наречии, и простодушные хохлы по своему решали, кто наш и кто не наш: крестится на церковь, держит посты – это «наш», «жрёт» в пятницу молоко, не крестится набожно на второй, после первого «чертогона», призывный колокольный звон – это «не наше».

Юрко в этом случае был безукоризнен.

– Смотри, брат Юрко, сразу из хаты выгонят, если зайдёт в шапке – Богу не молясь, – наставлял его Омелько.

И швед старательно крестился и бил поклоны наравне с прочими православными людьми.

Трудно было ему различать постные дни, но кое-как он усвоил и это.

Тоскливо и скучно было всё-таки на душе у бедного шведа и часто он, захватив скрипицу, уходил подальше от всех под осыпавшиеся тополи. Пела и плакала в его руках скрипица, и легче становилось на сердце.

– Ну и Юрко, – так жалобно играет, так жалобно играет, – говорил Трепилец, прислушиваясь к долетавшим до хаты томительным звукам.

А Ивга бросала всякую работу и большим обходом, через тыны и перелазы, прячась в густом пожелтевшем бурьяне поближе подбиралась к тополям.

Сердце билось у ней в груди, было томительно сладко, как зачарованно слушала Ивга странные тоскующие мелодии и на серых глазах сами собой выступали крупные слёзы.

Иной раз Ирих, услыхав шорох, круто обрывал игру, оглядывался кругом, а Ивга, как вспугнутая куропатка, стремглав неслась домой, и долго потом встречаясь с Юрком, загоралась густым румянцем.

Иногда Омелько с Юрком снаряжали воз и отправлялись по ярмаркам с разным «крамом»*. Ездили они и в Сумы, и в Ахтырку и в Лебедин.

Изворотливый запорожец действовал на все руки – распродав 2крам», закупал коней, гнал их на другую ярмарку, оттуда возвращался на третью с гуртом скота – то он раскидывал ятку с красным товаром, то устраивал походную кузницу – ковал коней, натягивал шины на панские рыдваны, наваривал шкворни на мужицкие возы.

Во время их отсутствия Ивга ходила молчаливой, бледнела и спадала с лица, да и сам Гнат скучал, и, сплёвывая табачную слюну, говорил – «где это наши хлопцы? пора бы им и домой».

Приезжая, и Омелько и Юрко всегда являлись не с пустыми руками. Гнат получал или сивую шапку или папушу* табаку или какой другой гостинец, а Ивге доставало или нарядное монисто, или кусок штофной узорчатой материи, а иногда и просто вызолоченный дукат – смотря по тому, как прошла ярмарка.

Ивга благодарила со вспыхнувшим лицом, прятала гостинцы в «скрыню»*, а Трепилец, похлопывая рукой подарок, приговаривал:

– Добрая штука – да только сухая,

– Размочим, тату, – весело озывался Омелько,

– У нас ещё есть кухоль горилки.

– Вот спасибо, что не забыли, а то на ярмарке, сынку, вам верно добрые были могорычи.

– Известно, тату. Люди ж говорят – баба не купит бича без могорыча, а козаки и подавно.

Так прошла и зима.

Дохнуло весенним теплом. По ярам зажурчали ручьи, балки наполнились снеговой водой. Река Мерло сломала лёд, вздулась, вышла из берегов и затопила поля, луга и низины,

– Хоть Днепру: в пору, – говорил Омелько, глядя, как мутные волны реки плескали и пенились грязно-бурой пеной.

На заводах тучами осели чайки, гуси, лебеди, утки.

В глубине бездонной синевы неба звонко перекликались журавли, мелькали чуть видные цапли, доносился соколиный клекот. Мерно шагал среди пашен задумчивый аист, стонали болота от лягушачьего «куми куми», посвистывали на полях овражки.

– Ну, го́ди*, – сказал Омелько, пряча люльку, пошептался с Юрком и оба исчезли, не. сказав ни слова Гнату. Через день однако явились в компании с какими-то черномазыми людьми.

– Не то цыгане – не то волохи, – рассматривал Гнат гостей.

На хуторе стало шумно. Пили за что-то могорычи, хлопали по рукам, о чём-то договаривались.

После весёлой попойки были снаряжены возы и Омелько с Юрком – помолясь перед образами и простившись со стариком – тронулись в путь.