Швед

Ответа не было.

Тих и неподвижен был «чагарнык» – мелкий лес по краю балки, неподвижно и безмолвно чернели массивные дубы и бересты на дне оврага.

– Неужели нет! – с тоской подумал Омелько.

Он свистнул опять и уныло застонал сычом «пугу! пугу!»

В глубине байрака – как неясное эхо – послышался слабый отголосок.

– Эге! – сказал сам себе Кислань, – Бовкун тут, – и, склонившись над обрывом балки, вновь долго и протяжно закричал: – пугу!.. пугу!.. пугу!..

Вдруг из тёмной глубины послышался волчий вой, настолько зловещий, что даже привычного Омелька передёрнуло, а лошади начали храпеть и топтаться.

– Что это!? – задал себ вопрос козак и торопливо вынул пистолеты из кобуры, привешенный к шароварам.

Вой всё усиливался, расширялся и, то приближаясь, то удаляясь, казалось, наполнял собою весь байрак.

– Ох, лихо! – к своему ужасу Омелько ясно услышал ответный вой дальних волчьих стай.

В далёких и ближних балках, у степных озёр, в болотистых урочищах были слышны волчьи завывания и новые, и новые хищники откликались на призывный вой.

– Проклятый ведьмак, – ругал Кислань, – это ж он волков вызывает. Недаром про него говорим, что днём человек – а ночью зверюка.

Омелько был храбрый козак, но нечистой силы трусил.

– Всё одно, – торопливо крестил он пистолет, – проломлю голову, будь хоть волк, хоть ведьмак!

Кони храпели, дыбились. Ирих опять бредил, выкрикивая хриплым голосом командные, слова.

– Эх, хоть бы Юрко не нёс своей нисенетницы*, – прислушивался Омелько к диким бессвязным выкрикам больного, – всё было бы легче...

Вот внизу затрещали кусты. Кто-то продирался, ломая мелкую поросль.

Омелько взвёл курок пистолета.

– Здоров, козаче! – раздался сиплый бас и неясная человеческая фигура показалась между кустами.

– Здоров, дядьку, – это я – Омелько Кислань...

– Вижу, что ты...

– Я привёз шведа...

– Давай зарежу! Чего ж ты с ним возишься?

– Э, дядьку Бовкуне, не годится...

– Почему...

– Козацкое дело... Побратим просил, да и крест святой целовал – шведа беречь!

– Ну, если так – то так! А тютюн* есть?!

– Есть.

– Давай закурим...

Присев на корточки, козаки закурили трубки и повели разговор о текущих событиях.

Очнувшись через несколько дней, Ирих никак не мог понять, где он очутился. Он лежав на груде травы, брошенной прямо на полу не то землянки, не то пещеры, сложенной из дикого камня.

На голых стенах не было никакого украшения, кроме конской сбруи, развешанной на колышках.

– Где я? – напрягал сознание швед.

Полтавский бой, переправа через Днепр, бегство по степям и гибель тысяч офицеров, солдат, генералов, сразу вспомнились ему.

Кое-как поднявшись – Ирих вышел в полуоткрытую дверь. Он увидел себя на дне какого-то провалья. Плотным сводом нависли отовсюду зелёёные ветви дубняка и липняка, в непроницаемую стену сплелись кусты бузины; орешника и дикой вишни. В густой траве сидели два человека и разбирали по частям мушкет.

– Овва*, – воскликнул один, вскакивая на ноги, – вот и Юрко поборол свою хворобу!

Ирих не понял его слова, но, глядя на весёлое, улыбающееся лицо козака, и сам улыбнулся.

Он припомнил и узнал своего проводника и спасителя Омелька Кисланя.

За то на другого – на Бовкуна, тоже поднявшегося с земли, Ирих смотрел не без внутреннего содрогания.

– Что смотришь, Юрко? – говорил Кислань, заметя выражение, с каким Ирих поглядел на Бовкуна, – зверолюдный козарлюга, а тебя выходил...

Бовкун молча дружелюбно похлопал шведа по плечу.

– Козак? – спросил Ирих, указывая на Бовкуна.

– Эге!

Таких козаков Ирих ещё не видал, хотя много насмотрелся всякого люду в своих походах.

Перед ним стоял высокий «как дуб», необычайно плотного сложения, сильно загорелый и обветренный человек. Могучую совершенно голую грудь и широкие плечи еле прикрывала «вильчура» – косматая бурка, наброшенная прямо на голое тело. Рубашки не было и в помине – холщёвые штаны, пропитанные рыбьим жиром и провяленные на солнце и болтавшиеся на ногах свиные «постолы» – опорки, довершали костюм Бовкуна. Не особенно длинная сабля, в деревянных, обшитых кожей, «пихвах» или ножнах была подвязана узеньким ремнём посредством двух колец к левому боку. Высокая острая шапка с сивым смушковым околышем более четверти шириной заменяла Бовкуну кисет и он из-за околыша спокойно вытаскивал люльку, кресало и тютюн.

– Покурим, швед, чтобы дома не журились, – сказал он и на чёрном от загара лице как у негра сверкнули белизной ряд крепких зубов и белки глаз.

***

Дни текли за днями – Ирих быстро поправлялся и здоровел. Молодые силы, надломленные чрезвычайным напряжением суровой войны, возвращались к больному шведу. Благодатный степной воздух и полный покой делали своё дело и скоро Ирих совершенно не чувствовал никакой слабости.

Но если физически Ирих возвращался и становился похожим ‘на прежнего молодца-солдата, за то в душе его произошёёл большой перелом.

Сам Ирих с удивлением замечал, что душевно он стал уже не тот.

Войско, война и сам король редко приходили ему на ум и он вспоминал о всём этом совершенно безучастно.

На дне байрака так было мирно, спокойно и безмятежно, что казалось никакая военная буря не в состоянии нарушить беспечную жизнь этих трёх человек.

Наконец настала пора отправляться.

– Ну, Юрко, к туркам я не пойду, – говорил Кислань, снаряжая коней, – а едем к Днепру, а там проберёмся и в Украйну.

Швед молча кивал головой – на все соглашаясь.

Горячая дружба мало-помалу связала эти два простые сердца и они находили, что самое лучшее им не расставаться.

Опять два всадника стали пробираться от байрака до байрака, направляясь к Днепру.

Ехали только ночью – дни проводили, забившись в глубь балок и яров среди непроходимых кустов тальника, терновника и боярышника. Иногда попадались им бурдюги, и, если хозяина не было дома, то на столе оставался хлеб, нож, соль и ещё какая-нибудь провизия. Путники отдыхали и на прощанье Омелько клал на стол крест из палочек, как благодарность отсутствующему хозяину.

После долгих скитаний им удалось. благополучно достигнуть Днепра. Здесь в плавнях Омелько усмотрел небольшую рыболовную ватагу. Это оказались козаки полтавского полка, выехавшие на рыбный промысел. Полтавцы отнеслись сочувственно к беглецам и взялись переправить их на левый берег Днепра. Правда были отданы строгие приказы не пропускать запорожцев, но Полтавский полк всегда жил дружно с Запорожьем, многие полтавцы были сами сечевиками и вообще были добрыми соседями, поэтому ни пикеты, ни караулы не помешали нашим друзьям проникнуть в Украйну.

«Полтавский полк с Сечью – как муж с женой» – говорилось тогда, и полтавцы запорожцев не выдавали.

***

В городе Богодухове происходила обычная осенняя ярмарка. Множество народу стекалось из ближайших и дальних селений: Писаревки, Мерчика, Павловки, Вертеевки, Купьевахи. На большом зелёном лугу вдоль реки Мерло по обоим берегам тянулись ряды возов, гурты рогатого скота, отары, овец, ятки торговцев с красным товаром. В самом городе, раскинутом по отлогому холмистому склону, было тесно, потому что все площади и улицы были обведены и перерезаны рядами огромных окопов. Это всю зиму и весну старался фельдмаршал Шереметев на случай движения шведов из Гадяча к Харькову.

Среди гудевшей – как пчёлы на пасеке – толпы, медленно прохаживался старый хуторянин Гнат Трепилец, заложив за спину руку с батогом и прицениваясь попутно к разным ярмарочным товарам. Его сопровождала, робко держась за рукав отцовской свитки, пятнадцатилетняя дочка Ивга.

Вся расцвеченная лентами, позвякивая дукатами и монистами в несколько рядов охватывавших её шею, сероокая Ивга боязливо сторонилась от городских хлопцев, не отвечая на их «жарты» и «зачипания»*, а сама между тем с любопытством рассматривала всё вокруг.