Страница 88 из 118
Все спят… Только я…
Лабарту повернулся, приподнялся на локте. Узорчатое тонкое покрывало соскользнуло на постель, прошелестело, — и вновь стало тихо.
Только я… и ночь. Мы одни.
И зажмурился, отгоняя неверные мысли.
Нет… Как могу быть один, если рядом — дитя моего сердца?
Открыл глаза и смотрел на нее, долго, слушал биение своего сердца.
Зу дышала ровно, веки ее подрагивали — видела что-то во сне. Но чувства ее были быстротечны и неуловимы, не понять, печальный сон ей снится или радостный. Волосы разметались по постели словно темная вода, ладонь спрятана под щекой, лишь кончики пальцев видны, и покрывалу не скрыть, как красиво ее тело… И такая же она — в сердце, там, где есть место для каждого обращенного. Отблеском солнца звенит в груди, похожая на искуссно ограненный изумруд, — грани его переливаются, острые и твердые. Красивая и…
Чужая.
Лабарту вновь откинулся на постель, но мысли все не уходили, шли по кругу, вновь и вновь.
Так похожа на Баб-Илу… странно, что родилась в степи. Да, для этого города Зу, поэтому и забрал ее себе. Чтобы все посмотрели и сказали: «Вот женщина, прекрасная, как Врата Бога, как Длань Неба!» Пусть… кажется чужой. Оживил ее своей кровью — значит, моя.
Зря ты сделал так, прошелестел голос Кэри, почти неслышный, далекий. Не надо было…
— Отчего же, Кэри? — прошептал Лабарту, глядя в темноту. Зу не проснулась от его слов, не шелохнулась, таким же ровным было ее дыхание. — Она красива и приносит наслаждение… Больше ничего мне от нее не нужно.
Она как Баб-Илу. Здесь жаркая кровь и жаркое солнце. Что мне хотеть еще? Я ничего не хочу еще…
***
— Ты не сможешь победить его, — сказал Уктанну. — Он очень силен и любит этот город, не отдаст.
Лабарту слушал его слова, но смотрел на воду канала, следил, как лениво качается на волнах стебель тростника. Если не оборачиваться, не вспоминать путь, что лежал мимо разрушенных и погорелых селений, — легко поверить, что жизнь осталась прежней. Уже развеялся дым над сгоревшими полями, небо вновь стало чистым. По-осеннему перекликались птицы, цикады стрекотали в сухой траве. Война прошла и ушла, а земля, реки и ветер остались — прежними.
Но не все по-прежнему… Я не могу вернуться в Аккаде, Аккаде больше нет.
— Он из старших, помнит времена до потопа, — продолжал Уктанну. Словно не замечая, что делает, он обрывал листья со склоненных ветвей тамариска. Искоса взглянул на Лабарту, добавил: — Сильнее тебя… сильнее многих. Я лишь потому живу здесь, что склонился перед ним.
Лабарту улыбнулся.
Как могло быть иначе? Лишь недавно стал сам себе хозяином, разве мог сражаться с тем, кому больше тысячи лет?..
— Все верно, — согласился Лабарту. — Таков закон — либо склонишься перед хозяином города и будешь жить на его земле, либо отберешь эту землю силой.
Уктанну покачал головой.
— Он… годы лишили его разума. Не смейся! — Вскинул руку, призывая к молчанию, хоть Лабарту и не думал смеяться, веселье было далеко от него. — Хоть и покажется он тебе обычным экимму, знай — он безумен. Многих, кто приходит к нему просить о крови Баб-Илу, он убивает…
Этот город… судьбой мне обещан…
Мгновения струились, медленные, как течение воды в канале, горькие, как привкус пепла в соженных селениях.
— Как сделать, — спросил Лабарту, — чтобы он не убил меня?
— Рад, что ты спросил об этом. — Уктанну улыбнулся, искренне, чисто. — Слишком много видел смертей, бессмысленных. Не хочу, чтобы ты умер, поэтому…
Пока Уктанну молчал, собираясь с мыслями, Лабарту смотрел, как он рассыпает по земле оборванные листья, перемешивает, касается вновь и вновь. А потом Уктанну, не поднимая глаз, прервал молчание, заговорил:
— Войдешь к нему — по имени не называй, лишь повелителем и властелином. Одежду свободных сними с себя, иди к нему в короткой рубахе. Украшений пусть не будет на руках, и волосы обрежь… Склонись перед ним, как склоняются рабы перед царем, и тогда сможешь вечно жить в Баб-Илу, вечно пить тут кровь.