Я

Отодвигаю стакан с водой. Евгений гладит меня по спине:

— Все прошло. Он получит свое. Его жизнь уже кончена.

— Вы его убьете?

— Нет.

— А что? — Евгений помогает мне встать. Смерть подает Жизни новые платки и обнимает ее.

— Ты живешь для того, чтобы из коллекции Жизни перейти в мою, — начинает Смерть, гладя волосы супруги, — или, в редких случаях, тебя может сцапать Харон, — Смерть скалит акульи зубы, Евгений усмехается, складывая руки на груди. — Но если Харон просто показывает тебе наш мир, общаясь с тобой или даже полюбив тебя, то в моей коллекции — миллиарды миров, в которые попадают люди после жизни. И каждый попадает туда, куда заслужил, — Смерть делает паузу, осматривается по сторонам, а потом тихо говорит, — Жена у меня дура, не дала людям совесть, а дала беззаконие, сама того не ведая. А если у них нет закона, то законом стану я!

— Все хорошо? — еще раз спрашивает Евгений. Вокруг меня стоят четверо ребят, желая чем-то явно помочь.

— Да. Мне… Нужно станцевать?

— Именно, — Смерть создает для меня паркет, ставит рояль.

— Поможешь? — интересуется Евгений у Крота.

Она отвечает коротким кивком и садится за клавиши. Евгений протягивает мне посох:

— Возьми. Сейчас это будет прекрасно смотреться.

Гаснет свет. Только я и пламя свечи. Этот яркий свет разгорается, когда мои ноги начинают делать первые шаги. Крот играет довольно спокойную мелодию и улыбается. Наверняка ей приятна эта музыка.*

Надо танцевать. Надо показать им, что я молодец. Танец — это искусство. Удовольствие для танцующего в нем не только от того, что ты танцуешь, пропитываясь музыкой, а в том, что от твоего выступления получают удовольствие. Только так я могу отблагодарить мертвых.

Смелее и смелее. Вперед. Мне нужно жить, дорогая Смерть. Мне нужно танцевать там, чтобы радовать людей. Ты не прав, у них есть совесть. Например, у того следователя, который был готов пожертвовать работой ради справедливости.

Огонь становится ярче, танец быстрее и увереннее, музыка тоже набирает силу. Юбка в маках развивается, когда я начинаю двигаться быстрее.

Плавно подхожу к Смерти и элегантно кланяюсь ему.

— Не обижайте супругу.

Жизнь, не скрывая слез, просит у меня прощения.

— Не плачьте, — обнимаю ее. — Не надо.

Мой танец продолжается возле ребят; свеча неярко освещает их фигуры. С последними нотами мелодии делаю реверанс и передаю свечу ее владельцу. Ребята аплодируют, все, кроме Крота, которая снова что-то играет, кажется, Чайковского.** Они все такие хорошие… Мне не хочется расставаться с ними.

Нас выбирали очень тщательно. Дело в том, что мы были разбросаны по всему городу. Например, Крота нашли в школе искусств, Малевич продавал свои картины в переходе, Птич был тем, кого консерватория готова была принять без экзаменов, тот парень читал стихи на радио, а меня обнаружили на студенческой весне нашего техникума. Когда нас собрали, то сообщили, что мы (а, помимо нас пятерых, сидело еще пятнадцать-двадцать выступающих) участвуем в весеннем концерте, на который съезжается вся область. Нам даже обещали, что лучшие пойдут дальше, в шоу-бизнес. Отказываться было бы глупо.

Наша организаторша, милая тетка лет пятидесяти, бегала у проектора, рассказывая схему представления. В тот день она сказала важные слова:

— Вы должны выступить так, словно от этого зависит ваша жизнь. Плохо выступите, вас убьют. Под страхом смерти люди всегда выдают нечто необычное даже для самих себя. Этим самым вы должны подбодрить свой дух.

— Отлично! — воскликнул Малевич. — Какая мотивация!

— Хуяция, — прошипела Крот, поправляя широкую блузку.

Улыбаюсь, вспоминая эту ситуацию. Смерть смеется:

— А еще что было забавного?

Моя подруга была влюблена в Малевича. На миг мои проблемы вылетели из головы, когда та сообщила, что у нее появился предмет воздыхания. Он был среднего роста, рассеян, испачкан краской, лохмат, белобрыс и, кажется, немного напуган. Его шоколадные глаза бегали из угла в угол, отыскивая место, куда бы он мог поставить мольберт. Ей всегда нравились мужчины-художники.

— А он, оказывается, спит с парнями, — глубоко вздыхает Евгений, потирая лоб.

— И что? — развожу руками. — Талант-то у него большой.

— Большой, как и его очк…

— Женя! — вскрикивает Малевич.

— Ох, гомофобия, — заливается смехом Евгений.

Крот, не прекращая игру, пытается встать на защиту несчастной подруги, которой так и не достанется Малевич. Олег злобно топает ногой, его обнимает Птич, хохоча и прося не обращать на это внимание.

Собственно, у меня сложилось неверное впечатление о многих людях, которых мне пришлось увидеть первый раз. Птич мне показался злым высокомерным «золотым мальчиком». Но, как только мне довелось услышать его историю, в моем сердце поселилась надежда на то, что он выберет правильный путь и станет прекрасным юношей. Малевич уже был в моем рассказе, а вот Крот… Конечно, теперь ясна ее замкнутость и необщительность. Но вначале, увидав, как Евгений благосклонен к ней, мне не удавалось понять, что же его, такого мудрого и великолепного привлекло в этой совсем непримечательной девушке. Душа? Да много у кого такая душа. Проблемы? Тысячи с проблемами. Жалость?

Чайковский внезапно сменяется музыкой из какой-то старой юмористической передачи.*** Евгений смеется.

— Вот примерно это. Ну, и еще кое-что. Когда мы сидели в коридоре, то она что-то рисовала. Знаете, когда рисуют что-то, то шуршат, пыхтят. Так вот, Крот делала это настолько тихо, что мои уши не слышали даже скрипение грифеля. Потом она дернулась, обернулась ко мне. И, честно, мне никогда не было так страшно. Ее глаза излучали ненависть. Разумеется, мне стало интересно, что она хочет. Оказалось, что у нее просто сломался карандаш! Она просто была Германией, которая могла вырезать всю Польшу за карандаш. Не понимаю, почему она так понравилась ему</em>.