Я поэт, и ты влюбилась в мои стихи

На большом столике возле кровати, сделанном еще в прошлом веке, стояла безумно красивая ваза со свежими цветами из дворового сада. Запах ромашек разлетелся по всей комнате так, что иногда приходилось чихать, чтобы вылетела попавшая в нос пыльца. Я осторожно закрывался краем своей вязаной кофты, а потом замолкал, проверяя, не покроется ли прахом мое секретное переселение.

Окружали вазы небольшие самодельные рамки с слегка выгоревшими от времени фотографиями. Я прикоснулся к одной из них, ощутив на своих руках необъяснимое тепло. Так греют руки дорогие сердцу вещи: старенькие потрепанные книжки, вещи родных людей. Я словно ощутил частичку таниной жизни: крупица ее семьи сейчас у меня на ладони.

Старое семейное фото: здесь маленькой Тане не больше трех лет. Она лежит на руках матери, слегка прищурив глаза. Рядом стоит отец, приобняв любимую жену и «бросив» в объектив фотокамеры свое широко улыбающееся лицо. Позади, видимо, - еще совсем новенький дом: краешек старого забора попал на это фото.

На это дорогое сердцу семьи фото.

Я осторожно вернул его на место, слегка стерев пальцем островок пыли.

Большой платяной шкаф на другой стороне комнаты не привлекал особого внимания: самый обычный шкаф самой обычной семьи с самыми обычными в нем вещами. Там, я уверен, также, как и у нас дома: сверху – полка отца, где лежат столетние вязаные свитера, которые он не носит уже который год; посередине – полка матери, из которой выглядывают повседневные халаты, фартуки и другая одежка хозяйки; а снизу – детская, из которой вот-вот выпадут свежепостиранные водолазки, рубахи, шортики.

По картинам, висящим на пустотах стен, можно многое рассказать о семье, в чьем доме вам посчастливилось остаться на некоторое время.

На меня смотрела свысока красивая смуглая дама в черной бархатной шляпе с перьями. Открытый экипаж, в котором она сидела, словно приглашая составить компанию, изнутри оббит как диванная накидка. Грусть во взгляде дамы как-то передалась и мне: я отвел глаза, засмотревшись на другое полотно.

Еще один зимний пейзаж, слегка напоминающий картину в нашем классе, на которую однажды засмотрелся Бульба. Такие же белоснежные высокие деревья и никого вокруг.

Как-то слегка теряешься в контрасте этих двух произведений.

«Почему ты не обернулся, когда я тебе кричал?».

Послышался мне вдруг снова вопрос Бульбы, на который я так и не успел ответить. И действительно, почему я не обернулся?

«Эй, Денис, ты чего?».

Таня, уже проснувшись, теребила мое правое ухо. Моя спина, прислоненная к ее кровати, уже слегка охладела от долгого прикосновения к металлу.

«И все-таки, почему ты не обернулся?» - послышалось мне. Но уже не из-под сознания, а из другого свободного уха.

«Когда?».

«Когда я тебе кричала. Ты что, не помнишь? Я ведь просила тебя не уходить после вальса. А потом заметила тебя с друзьями возле парадного входа, крикнула, позвала. А ты не обернулся».

Уже второй человек поставил меня в тупик. Видимо, я глохну, когда думаю о чем-то совершенно другом, будь то странное поведение друзей или глубокая рана.

«Не слышал, наверное. Ты же негромко кричала, да?».

«Да вроде бы нет…».

Танины пальцы проделывали круги в дебрях моих волос.

«Теперь я услышу тебя, как бы тихо ты ни говорила», - сказал я и повернулся к Тане, оказавшись с ней лицом к лицу. Стоя на коленях, облокотился на ее кровать.

 Нашу губы слились в полусонном поцелуе: я чувствовал, как ее голова, словно магнитом, тянется к подушке.

«Поспи, нам утром рано выдвигаться», - сказал я, когда танина щека уже слилась с эти горячим мягким квадратиком.

Я не хотел уходить. Но, укрыв ее напоследок тонкой простынкой, медленным шагом пошел в сторону двери, за которой что-то долго копошилось и скрипело.

Выйдя, наконец, в прохладный коридор, заметил: у самого входа в комнату лежал потертый домашний тапочек мамы, а дверь в ее комнату еще слегка качается от нечаянного прикосновения.

 

XXXXII

Пунктуальность лицеиста ценится не только в лицее, но и в родительском доме: я, проснувшись и собравшись к выходу еще до рассвета, получил от отца дозу восхищения.

«Вот, что значит лицей! Вот он, устав! Вот он, приказ! Не то, что наша соня – век не добудишься!» - голосил Константин Егорыч у закрытой двери таниной комнаты с утра пораньше.

Несмотря на то, что до поезда еще было четыре часа.

А я просто-напросто не спал всю ночь.

Безумная ночная жара проникла, казалось, в каждую стену этого милого дома. Раскаленное дерево вот-вот зажжется и сгорит. А ковер, висящий над кроватью, так и удваивает жар.

Зажигать свет посреди ночи я не стал, чтобы не пугать случайно проснувшихся родителей Тани. Наши с ней комнаты оказались идентичными: исключениями были фотографии, картины и цветочная ваза. За место нее стопкой лежали самые разные книжицы, а рядом стояло зеркальце, украшенное блестящими камушками.

Светлана Георгиевна явно поменялась в лице по сравнению со вчерашним днем: сегодня ее большие зеленые глаза сияли необычайной свежестью и неким спокойствием, словно ночью она сбросила тяжелый груз ответственности за что-то, словно последующая ее жизнь обретет другую, новую сторону, лучшую, счастливую. Показалось, что и легкая худоба ее куда-то исчезла: подрумянились щеки, и халат, что вчера еще свисал на ней, словно на вешалке, сегодня скрывал уже полный животик и короткие, слегка полноватые ноги.

Константин Егорыч, видимо, следом за женой, тоже слегка изменился: серьезное лицо его и добрые глаза, создающие образ некого строгого, но справедливого военачальника, дышало грустью и тревогой, словно отрывают от сердца нечто дорогое, безумно ценное. Как оторвать от фотографии той маленький кусочек и сказать: ведь я же буду заботиться о нем не хуже вашего.