Страница 49 из 75
Раннее утро. До тяжелого учебного дня еще несколько часов. Зачем так рано просыпается Лукерий и подолгу сидит у окна, не знал никто. Наверное, не знал и он сам. Вдохновение управляет нашим подсознанием. Захотело – разбудило ночью и заставило взяться за карандаш, а захотело – утром застало тебя за чашкой чая. Что и произошло сегодня.
Лукерий аккуратным почерком на бумажном листке выводил буквы, превращающиеся в рифмы.
В кабинет постучали.
Степан Богданович редко предупреждал о своем визите. И редко стучался в дверь: всегда внезапный, он возникал как будто из неоткуда, говорил мало и только по делу, а потом исчезал. И темы его разговора с Лукерием Михайловичем не знал никто. Даже сам Лукерий не всегда знал, о чем ему толковал старый друг и, по совместительству, директор.
Но то, что узнает он через минуту, отпечатается в его сознании на всю жизнь.
«К тебе можно, Лукерий?» - спросил Шольцер, едва открыв дверь и просунув в проем свои длинные пальцы.
Лукерий, не занятый важными делами, пригласил его в свой скромный кабинет.
Никто из лицеистов не был здесь. И не потому, что комната его, длинная и узкая, - секретный кабинет, некое продолжение «бархатного» кабинета. Вовсе нет. Просто он здесь практически не бывает – всегда на занятиях, всегда с курсом, всецело с творчеством.
Оттого и книжные полки его кабинета, забитые сверху донизу умными словарями, хранят многовековую пыль поколений. И только картины, огромные картины между окнами, повешенные в этом кабинете, чтобы закрыть трещины в стене – отрада для глаз гостей.
Письменный стол Лукерия никогда не забит ненужным барахлом и никогда не пуст: очки, шляпа, пара тетрадных листов и перо – вот единственные жители этого квадратного материка. Да два стула, стоящие по обе стороны, - его острова-отростки.
Лукерий сидит на одном из них, попивает чай, приглашает Шольцера войти и присоединиться.
«Поглядите – прекрасное утро! - говорит он директору и рукою проводит от одного окна до другого, - Вид безупречный, неправда ли?».
Степан Богданович протянул Лукерию сложенный вдвое лист и больше не сводил глаз с пейзажа, раскрывшегося перед ним через темные шторы.
Лукерий развернул лист.
«Прости, Лукерий. Ты знаешь, я люблю этот кабинет, оставлю все, как было».
Шольцеру С.Б.
От Жонд А.К.
Смерть Обуховой Веры Андреевны констатирована утром 3 июня. Последним ее видели с одним из лицеистов восьмого курса (пока что предположительно). Прошу немедленной отставки его руководителя. Девочка убита зверски и необоснованно.
8 часов утра 3 июня.
XXXVI
В свои двадцать восемь он был похож на старика: бледный, небритый, накинувший на себя дырявый бушлат. Он мерзнул, в то время как на улице была невыносимая жара. Синее лицо его с впавшими глазами похоже на что-то страшное и мерзкое. Исколотые руки были тонкими, как спицы, а выпуклые вены словно пытались выплеснуться из рук и залить кровью все черные стены его комнаты.
Они хорошо сдерживали шумы, крики, стоны. Его никто не слышал, и он не хотел быть услышанным.
На полу валялись вещи, газеты: остатки еды были разбросаны по всему оголенному полу, будто после зверя. И записки, куча записок на письменном столе: тысячи карандашей, выглядывавших из каждого угла, словно стрелы, поражавшие его сознание.
Проклятая улыбка не сходила с лица.
Он лежал на диване лицом к окну. Тускло горела лампочка без абажура, отдаваясь тенью на потолке и стенах. Закинув руки за голову, Федор даже не пытался уснуть. Сон ему стал не нужен и противен: энергия, необузданная ярость переполняла его.
В руках, словно мячик, вертелись ключи. Ключи от квартиры, ключи от классного кабинета…В голове снова зашуршали мысли…Участилось дыхание, злоба выступила красными пятнами по всему телу, давление поднималось…И разразился гром: Федор со всего размаху руки бросил связку ключей прямо в зеркало шифоньера.
Больше нельзя медлить.
Подобрав ключи среди осколков разбитого стекла, он вышел из своего черного саркофага.
Я наконец-то покинул свой белый саркофаг.
Возвращение в родную комнату на третьем этаже напоминало возвращение домой после долгого-долгого отсутствия. Скучающие зеленые обои, одинокий оранжевый шкаф ожидали меня и вот – я вернулся после своего бесконечного трехдневного отсутствия.
Я лег на холодное покрывало. Дрожь пробежала по телу, привыкшему к горячей больничной простынке. Ветер из окна удваивал прохладу.
Я не стал брать еще один выходной: хотелось поскорее увидеть ребят и Лукерия. На часах – половина второго, а значит, скоро начнется наш поэтический кружок.
Где там моя любимая рубашка?
Ах да…
Где там моя любимая?...
Третья за день лекция по истории, казалось, не закончится никогда. Я листал толстенный учебник, сонными глазами бегая меж строчек. Бульба, усевшийся рядом со мной еще до начала лекций, не сводил глаз с картины над изрисованной мелом доской.