Страница 8 из 24
Но вечером третьего дня, когда мы причалили напротив какой-то деревушки и речная свежесть вернула всем силы, я отважился пробраться в каюту, к бабушке. В каюте ночевали она и моя мать с сестрой: слуги и я, мальчик, ложились снаружи. Однако я знал, что Гармония упросила маму прогуляться с ней по бережку – размять ноги после этих бесконечных часов, которые мы провели, сидя или лежа на палубе.
Бабушка сидела на постели и расчесывала перед сном свои черные волосы; но моему приходу она, казалось, вовсе не удивилась. Поликсена обернулась ко мне с улыбкой.
– Входи и садись, Питфей.
Мне опять показалось, что она отдает приказание, которого невозможно ослушаться… Но меня слишком разбирало любопытство, чтобы я испугался этой ее манеры на сей раз. Я опустился на подушку у бабушкиных ног.
– Госпожа… Я хотел тебя спросить…
Поликсена поощрительно кивнула.
– У тебя правда есть сын, которому одиннадцать лет?
– Правда, – ответила бабушка. – Его имя – Исидор, оно эллинское и значит «Дарованный Исидой». Ты знаешь, кто такая Исида?
– Да, – быстро ответил я, радуясь своему знанию. – Это великая богиня Египта, жена бога Осириса.
Бабушка улыбнулась.
– Исидор очень умный и серьезный мальчик… думаю, вы можете стать друзьями.
Я, честно говоря, весьма в этом сомневался; но, разумеется, не возразил. И этот неведомый Исидор, ее сын, был мне не особенно интересен. Мне хотелось расспросить бабушку о многих других вещах.
Но тут вдруг открылась дверь каюты с другой стороны, и к нам заглянула мать. Я редко так досадовал на ее появление: мне стало ясно, что в присутствии матери откровенно побеседовать с бабушкой не выйдет. И, более того, – мне показалось, что лицо Эльпиды выражало предостережение: будто она просила свекровь чего-то не разглашать.
– Питфей, что ты тут делаешь? Тебе давно пора ложиться, – сказала моя мать.
– Я как раз собирался, – ответил я, проворно поднимаясь: я наловчился вставать не медленнее других, даже без палки. Подобрав свой посох с пола, я поклонился бабушке и матери и вышел.
Когда я закрыл дверь, то не сразу отошел от каюты – и мне показалось, что я услышал быстрый спор с другой стороны: бабушка и мама говорили горячо, но замолкли почти сразу. Я удалился, ощущая, как горят мои щеки… словно я разными способами пытался выведать у взрослых что-то постыдное. Я лег на свою циновку на палубе; и еще долго ворочался, прежде чем заснуть.
Я больше не подходил к бабушке – до самого конца нашего пути; и она сама не искала моего общества, однако часто уединялась с моей матерью. У них было явно много общего, и они были крепко привязаны друг к другу: я даже начал ревновать, не привыкнув, что матушка пренебрегает мной.
Однако, когда наше плавание окончилось, когда мы оказались в Коптосе, – городе, где жила моя бабка со своей семьей, – я все позабыл, таращась по сторонам. Коптос – город очень южный и самый восточный из городов этой страны, вдающийся в самую пустыню: жара там летом была несусветная. Но даже в такую жару египтяне умудрялись озеленить свое обиталище: вдоль улиц правильными рядами стояли пальмы в кадках, при каждом доме был сад, особенно часто попадались смоквы и гранатовые деревья. Жилища все были такие, какие я впервые увидел в Навкратисе: плоские крыши, порою с ограждением, маленькие окна-щели, толстые стены, иногда наклоненные внутрь. Расписывали эти здания часто – растительным орнаментом, яркими портретами животных и людей: животных изображали больше, чем людей, как я заметил, но все это было по-своему красиво и сочеталось с планировкой улиц. Я обратил внимание, что египетский город, в отличие от наших, спланирован очень строго и правильно… как будто и жители его ни на шаг не отступают от каких-то собственных правил.
Должен признаться, все это вселило в меня трепет перед ними. Тем более, что египтяне так отличались наружностью и манерой поведения: меднозагорелые, немногословные, они кланялись, встречаясь друг с другом на улице, а на нас, пришельцев, не смотрели вовсе, занимаясь своими делами.
Кстати сказать, важные особы там предпочитали путешествовать на чужих плечах: и до города мою бабушку несли в носилках – ее поджидали у пристани собственные слуги; а для нас носильщиков наняли отдельно. Я, конечно, сперва бурно возражал против того, чтобы ехать как женщина или персидский вельможа; но матушка сказала, что так будет быстрее для всех, а в городе я смогу сойти на землю, если мне так хочется и если я не отстану. Вот так и состоялось мое первое знакомство с Коптосом.
Но когда впереди показался массивный белый дом Поликсены, все ощутили большое облегчение, и я в том числе. Полуденное солнце выпивало из людей все соки, а ноги мои давно просили пощады…
Нас встретила служанка – эллинка, как я с удивлением понял; она с поклоном пригласила гостей в купальню. Купальня здесь была не одна, как и у нас дома: в свою ванную комнату я вошел один, тогда как мама с сестрой удалились в другую. Мне прислуживал тот же египетский мальчик, который плыл с нами на судне. Вместо ванны он знаками попросил меня стать на каменный пол, около сливного отверстия, и стал поливать прохладной водой: в жару это было очень хорошо. Голову он мне тоже вымыл – какой-то пастой с лимонным запахом.
Теперь мне хотелось только спать – и еще пить. Мне дали целый кувшин гранатового сока, просто роскошь! Я осушил несколько чашек. Потом меня проводили в комнату, где уже стояла чья-то кровать; там были и письменный стол, и сундуки. Конечно – здесь, наверное, жил хозяйский сын; и меня поселили с ним, потому что было больше некуда!
Я лег на предложенный мне топчан в углу и накрылся льняной простыней, успев с чувством удивления и неловкости подумать, что так и не встретился ни с кем из хозяев этого дома, кроме бабушки. Потом меня сморил сон.
Выспался я отлично… и, открыв глаза, со стыдом понял, что проспал до вечера. Позже я узнал, что ночь в этой стране наступает стремительно и закаты недолги. Но теперь я только сел в постели, протирая глаза и удивляясь тому, что в комнате уже темно.
Однако потом я увидел, что на столе горит алебастровая лампа, – при свете ее все незнакомые предметы отбрасывали зловещие тени. А потом я разглядел посреди комнаты мальчишку-египтянина в одной белой набедренной повязке – он, со своей темно-бронзовой кожей, почти растворился во мраке; и он молился, стоя на коленях и припав лицом к полу, обращенный головой в мою сторону.
На какой-то невероятный миг мне показалось, что хозяин комнаты преклоняется передо мной… Потом щеки мои вспыхнули пожаром, и я скорчился у стены, пытаясь остаться незаметным. Хотя, конечно, понимал, что этот мальчик уже видел меня спящим тут, в его владениях.
Однако мне не пришлось прерывать его молитву: хозяин комнаты окончил ее сам. Он сел, скрестив ноги, и несколько мгновений сидел так, прикрыв глаза; а потом поднялся легко и естественно, как будто проделывал такое движение тысячу раз. Несомненно, так оно и было.
Потом, наконец-то, мальчишка взглянул на меня. Мы впервые посмотрели друг другу в лицо.
Он оказался постарше меня года на два, а то и на три: высокий – египтяне, как и персы, рослые люди. Лицом этот мальчик напоминал бабку Поликсену, однако в ней всякий бы узнал эллинку, а он смотрелся настоящим египтянином. Глаза у него были черные и насурьмленные, как у взрослых; волосы тоже черные, жесткие и коротко подстриженные, так что открывали лоб и уши.
Несколько мгновений мы пристально рассматривали друг друга; но заговорил первым я, хотя был младшим.
– Хайре, – сказал я, традиционно по-гречески пожелав хозяину комнаты: «Радуйся».
– Хайре, – откликнулся он на нашем языке и слегка улыбнулся. – Мне сказали, ты – Питфей, маленький экуеша. Ты мой гость.
По-гречески он говорил правильно и бегло, несмотря на египетский акцент. И он, несомненно, думал, что, употребляя мой язык, делает мне большое одолжение: высокомерен этот мальчишка оказался еще более, чем наши гребцы. Хотя это было и неудивительно.