Страница 21 из 29
"Какие они огромные. Да у них здесь целые дороги проложены".
Он шёл, а в глубине души сомневался, что идёт правильно. Думал, что вот был бы у него такой маячок внутри... Говорят, у птиц такой есть. Ведь не могут они помнить всю дорогу, указателей нет в небе, но летят и летят себе. Вот и он бы шёл и шёл, и пришёл бы к лагерю.
Но заметно холодало, и он шёл всё медленнее, не понимая, почему он еле передвигает ноги. "Устал. Я так устал, будто по кирпичу на каждой ноге".
Когда через него перешагнул паук, Лялин чуть не заплакал. "Перешагнул гад!"
Пройдя ещё немного, Лялин решил отдохнуть. Он сел прямо на мышиную тропу. "Я ведь не должен уставать, как такое может быть? Может, этому и есть объяснение, но я его не знаю, я опять всё прослушал".
Гусеница-палочник упала с травины, встала на свои две задние ножки, покрутилась, ища опору, её трясущееся как студень брюхо, поросшее жёсткими шерстинами, нависло над Лялиным, сложилось гармошкой и перегнулось, как мост. Но гусенице не хватило роста, и она застряла, изо всех сил заелозила, поползла по Лялину.
- Мамочка, - прошептал Лялин, сжимаясь в комок, - как я боюсь змей.
Он, то брезгливо плюясь, то крича нелепо и коротко: "А! А-а!" выкатился из-под гусеницы. И не помнил, как оказался на травине. На самой верхушке.
Обхватил ствол, прижался щекой, недоумевая, как сумел взобраться. Он где-то читал, что в особенных ситуациях, а это наверняка она и была, трус может стать отважным, а человек не спортивного толка может показать результат, сравнимый с мировыми рекордами. Это оно и было, мировой рекорд точно.
Ствол оказался тёплым. Видно было далеко. "Как красиво", - думал и качался на ветру Лялин. Закатное солнце висело над горизонтом, красное, огромное. Небо чистое, будто промытое сегодняшним дождём, прозрачное.
Ветер становился всё холоднее. Лялин уже не чувствовал рук и ног. Попробовал слезть, но уже не смог разогнуть колени. "Чёртов холод... Обрадовался, взгромоздился, мировой рекорд... мировые рекордсмены все сейчас в шикарных домах тёплых и с телевизором, надо было оставаться внизу, там теплее, а теперь... что теперь... застыну совсем? В льдышку, никому не нужную..." Здесь, наверху, он чувствовал себя совсем одиноким. Мир вокруг казался таким большим, неохватным и равнодушным.
Когда вдалеке на травину вдруг кто-то взобрался, Лялин подумал, что это птица. Но птица принялась махать руками.
"Да это наши... Наши! Руки есть только у наших, как же я рад... пусть это даже Кондратьев... как же я рад!"
Но он не мог шевельнуться. Застыл. С открытыми глазами и согнутыми коленками. Хотелось заплакать от бессилия и то не смог. Он ещё мог двигать туловищем, но ноги и руки были согнуты и намертво держались за ствол.
Лялин висел на травине и думал: "Можно раскачать ствол. Да, точно. Наверное, получилось бы. Но... Видел он меня или не видел, вот в чём вопрос. Если видел, то не надо ли мне идти навстречу ему? Если идти... Да не могу я идти! Ноги, чёртовы ноги, они не шевелятся. Ползти? Эти травины, я не продерусь сквозь них никогда, опять застряну... и вообще, мы можем разойтись. Нет, надо оставаться на месте. Опять же... спуститься или не спуститься? А если они заблудятся по пути ко мне... И будут мучиться искать... Нет, буду висеть". И он продолжал висеть на травине.
Поднялся ветер.
Отряд Кондратьева добрался до него через два часа. Почти стемнело. Мюнхаузен и Николай по очереди взбирались на травины, видели висевшего в сумраке Лялина.
- Он что там примёрз? Не шевелится! Прямо маяк какой-то! - говорил Мюнхаузен, спускаясь.
Пару раз пришлось возвращаться, свернули не туда. Накрутили по дополнительной паре листьев на каждого, на Аглаю - ещё больше, чтобы не замёрзла. Так и шли. Уже никто не разговаривал, силы уходили.
Когда добрались до Лялина, пришлось лезть за ним. Завернули его в свои листья. Чуть не примёрзли сами, но успели Лялина отодрать от травины и сбросить. Сами скатились на раз-два вслед за ним. Кое-как обогрелись, Аглая и доктор их ждали уже с листьями наготове.
Тихо посмеялись из последних сил. Не устали, нет, просто жизнь в них угасала, уходила ручейком вместе с теплом.
Но через полчаса Лялин ожил!
- Согрелся, - констатировал доктор Айболит, согнув и разогнув верхнюю конечность Лялина в локте.
Лялин дёргал руками, ногами, голос его высокий, пронзительный звучал всё громче. Он пытался рассказать про гусеницу-змею, но было ничего не понять. Говорил, махал неуклюже руками, как если бы человек задумал грести на вёслах, а вместо этого крутил руль. Руки его выплясывали, глаза были распахнуты и серьёзны, а вокруг все улыбались. Повеселели, да. Вместе с тем, как оживал Лялин, взбирался на носилки, шепча "я сам, сам", возвращалась надежда, что и они могут отогреться, что с приходом холодов ещё не всё кончено и жизнь смешная и нелепая, их жизнь, она продолжается.
Двинулись в обратный путь. Аглая шла между Кондратьевым и Мюнхаузеном. Кондратьев иногда оборачивался, спросить, всё ли хорошо, не замёрзла ли она... но видел настырный взгляд Мюнхаузена из-за Аглаи и отворачивался, ничего не сказав.
Идти по собственной тропе было легче. Путь освещали фонариком. Когда на поле опустилась ночь, Кондратьев двигался, светя им перед собой. Кондратьев понимал, что за ним идут люди, надо смотреть в оба. Ночь, поле, мир огромный и полный непонятных зверей, птиц, дышал и жил за этим пятном света. Там, в темноте, где-то ждали свои и, может быть, тоже замерзали. И Кондратьев спешил изо всех сил, оглядывался вновь и вновь, уже забывая про Аглаю, торопясь и торопя весь отряд.
Луч света прыгал по травинам. Стволы в сумерках казались ещё выше, терялись в темноте. Шорох и стуканье застывающей на ветру травы стали привычными, они уже не оглушали, а плыли где-то над головой, в тумане. Когда из темноты надвинулось непонятное сооружение, все остановились.