Страница 19 из 29
Платон вдруг понял, что стынут пальцы рук, потом перестал чувствовать и руки - оказалось, что он не может сразу ухватиться за ствол, чтобы перекинуть в сторону. Видел, что люди двигаются всё медленнее. "Холод! Это он!" И заторопился. Крикнул:
- Стелим на пол травины, встаём на них, на них теплее. Все-все, дети и старики первые! Снаружи остаются самые крепкие и толстые, заваливаем травинами - как шалаш, и забираемся сами, чёрт с ним, с домом! Надо быстрее!
Люди стали забираться на поваленные брёвна, кто сразу садился, кто стоял, застывая на ледяном ветру. Чем тоньше были фигурки, тем быстрее схватывались ледяной коркой. Ломались волосы, и даже два пальца у мальчишки с мячом. Он всё тянулся покатать мяч.
- Пальчики, пальчики не потеряйте. Потом, может, получится прилепить, - прошептала матери мальчика Ассоль. Её пушистые волосы сейчас серебрились и переливались снежными искорками, было страшно задеть их.
Платон покачал головой, посмотрев на её талию. Того и гляди, перемёрзнет и переломится, тростинка. Ассль всё брала детей и передавала наверх, художнику Краюшкину. Платон осторожно подхватил девушку, передал Краюшкину её саму.
Из последних сил поставили шалаш, забрались все в него. Закрыли вход травяным мусором. Встали тесно, один к одному. Сто девяносто человек вместе с детьми. Повисла тишина.
Стал слышен тихий голос, он доносился откуда-то справа.
Там рассказывали сказку.
- Да что толку, мы не согреемся, нет в нас тепла, - глухо сказал из-за спин других Коржаков. - К утру застынем. А если и день завтра будет холодный, то и не оттаем. Глядишь, и снег ляжет, так и будем стоять, придурки, вот они мы, к звёздам пришли лететь.
Все молчали.
Коржаков крутил головой. Не услышали?! Или не поняли...
Да услышали, чего там, хотелось то ли поколотить Коржакова, то ли разозлиться на себя, но не было сил.
Платон сказал:
- Сказку, друг, рассказывай громче.
Голос из последних сил стал говорить громче. Выговаривая слова медленно-медленно, надолго умолкая и вновь принимаясь. Про море тёплое, южное, ночи звёздные, там волна набегала на берег, корабль плыл, на берегу ждали, босым ногам было не холодно, солнце за день нагрело камни, и они теперь отдавали тепло, два человека встретились...
- Мы как те камни, - сказал Платон и рассмеялся, глядя на пар, поднимавшийся над головами.
- Парниковый эффект, - сказал дрессировщик Меркульев.
- Кстати! - сказал Хвостов. - У молодого Никитина я бы экспроприировал автомобиль на батарейках. Электромобиль, однако.
- Вот бы нам всем такие, для чистоты воздуха. Будет наш город самым чистым на Земле, - мечтательно подхватил художник Краюшкин из своего угла.
- А батарейки? - практично спросил купец Иванов.
- А батарейки будем производить в Африке или Китае, - бубнил, всё больше замедляясь, Коржаков. - Утилизировать там же. Чтобы совсем уж чисто.
- Ну вы и гад! Я ж не об этом хотел! - бедняга Краюшкин закашлялся от возмущения.
- Ну что вы, забота о климате это прекрасно, - издевался тихо Коржаков, подражая восторженному голосу Краюшкина.
Стало противно, выходило по-коржаковски, что они такие вот все подлецы, а хотели ведь как лучше. Все молчали.
- Стой бы я ближе, дал бы вам в морду, Коржаков, - сказал дрессировщик Меркульев.
- Я бы тоже. Ударим автопробегом по бездорожью, - сказал Платон.
Тут никто ничего вообще не понял, и все продолжали молчать. А Платон и хотел, чтобы все замолчали. Он думал о том, что в чём-то Коржаков прав, но Краюшкин точно не хотел заводов в Африке или Китае. Вот почему-то всегда в жизни есть и Краюшкины, и Коржаковы. Пусть бы были одни Краюшкины, но так не бывает. Такое вот оно равновесие? И всё равно так нельзя. Он думал о том, что Коржаков - всё-таки гад, о том, что они не застынут, хотя бы назло ему, а потом он думал, как на огромном валуне стоит Аглая, волна налетает и расшибается в пену о камень, босым ногам Аглаи тепло, а камень это он. Кем он ещё может быть? Конечно, лучше быть тем, кого Аглая ждёт. Но Платон был реалист, он мог быть только камнем. Согревающим. Такая вот платоническая его любовь.
14. Нас не проглотишь!
Отряд медленно продвигался вперёд. Время от времени Мюнхаузен, как самый длинный, сложив ладони рупором, кричал:
- Лялин!
В этот момент все приостанавливались, подняв ногу, повернув голову, слушали. И шли дальше. Только шорох и шум ветра, да кобчик вскрикивал тоскливо в небе.
Вскоре травины кончились, пошла колючая трава, режущая, не пускающая вперёд. Мышиная тропа кончилась дырой в земле, обошли, едва успев ухватить доктора. Он оступился и полетел в ямину. Было сыро после дождя, огромные капли срывались с травин, доктора накрыло одной такой.
- Видимость нулевая в этой каплине, - смеялся он, когда его Мюнхаузен подхватил за рукав. Еле вытянули.
Теперь пробирались на просвет - позади колыхались метёлки огромных травин, а впереди видно небо. Так и шли. Впереди Кондратьев, за ним Николай, следом Мюнхаузен, потом Аглая, ей доставалась почти утоптанная тропинка, замыкал шествие доктор Айболит с саквояжем. Он и Кондратьев без конца перекрикивались. Остальные молчали, потому что как только кто-то из них что-то говорил, так Кондратьев кричал "Что? Не слышу!" И середина отряда умолкала.
- Если идти прямо на просвет, выйдем в поле! - кричал архитектор. - Как Лялина там искать, ума не приложу!