Страница 5 из 7
Иван обернулся на Тимофея Ильича. Его не было видно в ворохе наброшенных шкур. Неделя пути унесла жизнь весёлого Кэ, Ваня так и не научился толком выговаривать его имя. Кэ отдал ему свой платок, чтобы Иван закрыл лицо, когда поднялась метель, а потом ушёл охотиться и не вернулся.
- Провалился в одну из расщелин? И расщелина захлопнулась? Льды постоянно двигаются, - предположил тогда Тимофей Ильич и посмотрел на Кунлелю.
Лицо старика было непроницаемо. Поиски окончились ничем, сумерки становились всё плотнее, и искать перестали.
Спать легли в лодку, укрыв её пологом из сшитых оленьих шкур. Полог придавили, просунув вёсла в ушки из кожи на нём, закрепив их вдоль лодки. Уложились ногами к центру, в центре, в самом тепле, разместили Тимофея Ильича, который метался в бреду, сипло кашлял и шёпотом просил бросить его. Но после питья, которое Кунлелю варил на костерке из каких-то корешков и жира, затих. Пахло всё это варево плохо. Но старик будто знал, что делал. Такое было его лицо. Как камень.
Иван долго не мог уснуть, боялся пошевелиться, чтобы не будить тех, кто рядом. Мэ, приземистый, низколобый и сильный ("Как носорог", - подумал почему-то Ваня) весь день тащил лодку-ледянку, на привалах молча строгал и жевал мороженную рыбу. И сейчас уснул, кажется, сразу, стукнув в плечо возившегося, пытавшегося угнездиться потеплее, Ивана. Что-то буркнул. И Иван притих. Надо уснуть, как-то надо уснуть. В глазах лишь мелькал снег, торосы, опять снег, осунувшееся лицо Тимофея Ильича, когда его, уже несколько раз упавшего, стали заставлять лечь в лодку с припасами. Он лихорадочно говорил:
- Ничего, Ваня, ничего, и так бывает, и по-другому, нам вот так выпало. Зато, когда вернёмся, будем рассказывать, какая это удивительная страна. Ледяная. А они живут тут, живут и смеются.
Люди как привидения в клубах пара и снега по очереди с собаками тянули ледянку. День назад, когда на привале стали решать, чтобы вернуться, Кунлелю, весь в куржаке, перекошенным от злости лицом похожий на древнего злобного духа, махнул рукой сначала в сторону берега, потом на туманный стылый горизонт. Узкие глаза его гневно сверкнули, старик рявкнул:
- Нельзя. Туда далеко. Туда близко. Там смерть. Там еда... вчера летом оставлять. Туда надо.
Голос его звучал глухо. Плотный туман и постоянная то ли морось, то ли снежная мелочь трусилась из туч. Воздух обжигал, Ваня плотнее замотал лицо платком.
Ползли еле-еле. Менялись. Строгали оленину, жевали с застывшими сухарями, опять шли.
- Вода-а! - крикнул кто-то впереди.
В широкой трещине с водой показалась гладкая тёмная спина кита. Исчезла. Опять мелькнула, фонтан взметнулся высоко. И кит ушёл...
Ещё через день показались скалы. По разводьям следом за ними всё время шёл кит. Кунлелю задумчиво провожал его взглядом. Смотрел на Ивана, бредущего в упряжке вслед за Мэ. Качал головой. На очередном привале Ваня упал на снег, ухватил пригоршню, жадно принялся есть. Он просто смотрел на серое море, на ледяную шубу на воде, на фонтан, выпущенный китом. Старик, щурясь слезящимися глазами, сказал:
- Друг.
Их глаза встретились.
Ваня ничего не понял. Закрыл глаза.
Друг... Он давно не слышал Горю. С того дня, как увидел лемминга в короне. Король леммингов, ник Горин... И Тимофей Ильич... Как он похож на Петрушу по истории открытия космоса. Даже шрам на скуле такой же, слева, косой, неприметный. Уже, казалось, и не было их никогда, увидеть бы. Какой сейчас день, год?
К острову подошли на шестой день. Тимофей Ильич шептал:
- Нет, Ваня, я должен идти, что же вы меня на себе тащите, я должен идти, пойми.
Он уже не первый раз пытался подняться, но шёл недолго, слишком ослаб, закашливался. А сейчас крикнул:
- Остров!
Так надоевшее за эти бесконечные дни стылое море в белых пятнах льдин здесь обрывалось. Мир странный, будто не успевший за короткое, очень холодное лето, оттаять, опять готовился к зиме. Шёл снег, укрывал плешины пожухлой травы, горы не растаявших старых льдин. Сотни птиц толклись на карнизах скал. По берегу в клубах пара шёл большой зверь. Снег лежал на его свалявшейся шубе. Зверь шёл медленно, будто припадая на одну ногу, не обращая внимания на людей. Кунлелю поднял копьё. Иван крикнул:
- Нельзя, нет!
- Белый шаман умрёт, - отвечал Кунлелю.
Охотники окружали зверя, который по-прежнему не замечал их.
- Нельзя, их так мало осталось! Они остались только здесь! Смотрите, он даже не боится вас, и он хромает! - кричал Ванька.
Кунлелю перевёл копьё на кита.
- Зверя бить нельзя, надо бить зверя, белый шаман умирать, духи не отпустить его, Мэмыл умирать, Кунлелю умирать, молодой друг умирать.
Белым шаманом Кунлелю звал Тимофея Ильича. Тот умел писать и читать...
Иван очнулся. Лицо Тимофея Ильича склонилось над ним. Было сумрачно и дымно.
- Ваня, ты очнулся! - воскликнул Тимофей Ильич. Он радостно разулыбался, заросшее бородой лицо едва виднелось в свете огня. - Мы их нашли, Ваня, нашли! Они такие большие, нас не замечают и не боятся. А ты спас своего хромого зверя, ты молодец! Не вставай, у тебя жар...
Тимофей Ильич смотрел на бледное лицо Вани и рассказывал ему про остров. Про маленькую землянку, крытую шкурами моржей, про очаг с заготовленным плавником, ждавший их с прошлого лета. Но не стал говорить, что припас был весь съеден то ли леммингами, то ли ещё кем. Мэмыл с Кунлелю и ещё двое охотников пошли к пасущемуся рядом стаду. Ваня метался между ними и пытался отговорить. Сломал копьё у Мэмыла. Кунлелю плюнул и увёл всех на побережье бить моржей. Мамонта одного - так их называл Ваня - забили вчера. Охота эта была страшной. Зверь огромный, лохматый просто шёл, будто не видя мелких муравьёв-людей, забивавших его копьями и топорами.